Этюды к портретам

Бас, воющий песню «Помню, я еще молодушкой была»; сентиментальные жестокие романсы с нелепыми смещениями слов и с ужимками хористов и дирижера; бессмысленные искажения мелодии; наконец, просто комические трюки всего состава хора… Это великолепно делал Москвин в 1920 году.

Помню, шла песня «Ах, зачем эта ночь…». Иван Михайлович не только усиленно дирижировал, но и вел сольную партию:

Ах, зачем эта ночь

Так была хороша?!

Не болела бы грудь…

Тут Москвин строго поглядывал в обе стороны на хористов, стоявших шеренгою рядом с ним, и отрывисто командовал в прозе:

— «Грудь» оборвать!

Возникала короткая ритмическая пауза, а затем дирижер кивком головы приглашал участников капеллы продолжать:

Не страдала б душа!

И снова ведет запевала — регент:

Звуки вальса неслись,

Веселился весь дом,

Я ж в каморку свою…

— «Свою» оборвать!

Пауза.

Возвращался тайком…

И так далее.

Но в «Горячем сердце» движения дирижера, естественно, обрели иную подоплеку. Кичливость богача, от которого зависит многочисленная челядь — и состоящая в хоре, и всякая иная, — накладывает отпечаток на манеры Хлынова. Ведь если Хлынов желал позвать своих услужающих, он кричал:

— Народы!!!

Не более, не менее…

И воистину выбегала целая толпа холуев в самых различных одеяниях. Но, чтобы оправдать эту поспешность, эту многочисленность прислуги, хозяину нужно обладать таким напором, такою истерической даже уверенностью в своем праве повелевать «народами», которые не многим под силу — и в жизни, и на сцене. Вот где пригодился раскрытый и сильный темперамент артиста Москвина. Его и смешное, и отвратительное для нормального человека, и злобное тремоло в вопле «народы!!!» и в некоторых других угрозах даже собственным гостям оглашало театр словно трубный глас.

Боже мой, какой фонтан веселья, игривости и шалых движений, возгласов, поступков выбрасывает из себя упоенный своим могуществом уездный амфитрион! Думается, и конца-краю не будет этим проказам и приказам. Ан вдруг Хлынов затихает, как резиновый чертик, который буквально уши резал своим писком, но вдруг умолк и свесился с руки, державшей его: воздух вышел из игрушки. Так то — именно игрушка! У нее не может быть судьбы иной: попищала, и баста. А Хлынов-то почему затих и увял?

По причине неврастении. Сказать по совести, я сам неврастеник, и мне отлично знакомы эти переходы от чрезмерного возбуждения к полному упадку. Вот Хлынов примолк, завздыхал и еле слышным жалобным голосом обращается к своему «оберцеремониймейстеру» по имени Аристарх — тому представителю бесчисленных «народов», в обязанность коего входит придумывать развлечения для хозяина. И сегодня в моих ушах явственно звучит жалобная, детская интонация мягкого москвинского голоса:

— Листа-а-арх!

— Чего тебе? — спокойно вопрошает Аристарх.

— Что мы вечером станем делать?

И такой ужас перед вечером, который нечем будет заполнить, обнаруживает сомлевший тиран, и сразу понимаешь: вот еще чем питаются эти безумные всплески кутежей, дебошей и своеволия — страх перед прострацией, которая наступает во время упадков духа.

Аристарх, который, пожалуй, единственный во всей округе не пресмыкается перед Хлыновым, ибо отлично знает: без его затей и дня не проживет взбалмошный хозяин, — Аристарх отвечает кратко и деловито:

— Я змея припас.

— Дурак ты, братец! — тревожно восклицает Хлынов. — Змей-то еще укусит кого!

В интонации Москвина зрителям чудилось, что опасное пресмыкающееся уже совершило укус и успело даже обратно вобрать в пасть ядовитое жало. Тут обычно гремели аплодисменты. А когда они затихали, Аристарх продолжал:

— Ты больно умен! Змей-то бумажный!..

И опять Хлынов издавал протяжно-жалобное междометие:

— А-а-а-а…

Наверное, так стонал спасшийся от кораблекрушения моряк, когда на необитаемом острове, до которого донесла его волна морская, пытался он обратить на себя внимание мимо идущего судна, а затем убеждался в том, что корабль не заметил его сигналы и прошел мимо. Следовательно, снова надвигались на Робинзона одиночество и тоска:

— А-Ъ-а-а…

А в скором времени истощенные буйством нервы купеческого Нерона снова восстанавливали на какое-то время свои силы, и снова звучали тремоло шуток, воспринимаемых окружающими как приказы, приказы, похожие на издевательские шутки…

И тут Хлынов объявлял вполне серьезно, что «Васька на бубне стал хорошо понимать!». Нет, вы только вдумайтесь в эту формулировку: Хлынову уже постоянно потребен был музыкант, который услаждает слух своего мецената игрою на бубне!..