Этюды к портретам

Но Чехов дал нам образ дряхлого старичка. Сварливый и подозрительный придира в черном костюме — черное трико особенно подчеркивало жалкие кривые ножки Мальволио— никак уж не мог понравиться знатной даме. И в многочисленных репликах роли Михаил Александрович показывал, что, в сущности, мажордом — неудачник с большим стажем, если можно так выразиться. Мало кому известен закон психологии неудачников, так сказать, профессиональных: если к такому человеку придет удача, он за нее требует не столько, сколько данная удача может принести в действительности, а полностью все, что потерял он, что недополучил за долгие годы неуспеха… Чехов играл Мальволио именно таким: перманентным неудачником, которому — наконец-то! — улыбнулась фортуна. Он с первого появления давал понять залу, что раздражительность и угрюмость мажордома обусловлены его печальным прошлым. И когда оказался вовлеченным в мистификацию, затеянную веселой компанией, то он расцветал именно по законам всех неудачников!..

Он верил в свой успех так наивно; наслаждался записочками, получаемыми якобы от самой графини, столь радостно и как-то даже по-детски; носил красные повязки на чулках так демонстративно — ведь это был условный знак о том, что Мальволио согласен ответить на любовь своей госпожи! — что смех зрителей все время сочетался с жалостью. Начинало даже казаться, что совестно разыгрывать такого Мальволио. Но именно этого эффекта и добивался Чехов. Ему было неинтересно играть банального пошляка, мужлана, который задумал прибрать к рукам состояние и титул графини, играя на ее страсти… А вот мечта неудачника, не осуществимая вовеки, фантазия престарелого неврастеника, то есть гигантская гипербола, и тем не менее теоретически вполне допустимая в действительности по закону, который выше изложен, — это была задача по плечу великому артисту. И в образе Мальволио артист Чехов был удивительно добр. Он словно бы говорил зрителям: напрасно вы думаете, что старый бедолага уже недоступен мечтам и поставил на себе крест. Если вам в действительности встретится вот такой одряхлевший неудачник, не обижайте его хотя бы предположением, что он ни на что уж больше не годен!

И эта сверхзадача ничуть не мешала Чехову быть уморительно смешным Мальволио. Наоборот, гипербола здесь работала, как оно и бывает всегда, катализатором реакции смеха. Когда старичок ликовал по поводу своей «победы» над сердцем графини, перечитывал и целовал записочки — между тем как авторы записочек давились от смеха за кустом тут же рядом, — зрители плакали от гомерического хохота… Когда Мальволио как-то особенно нелепо ставил ступни, прохаживаясь перед графиней, чтобы она заметила алые подвязки, — незнакомые друг с другом люди в зале били соседей по рукам или толкали в бок. Вообще всякий смех в зрительном зале порождает волнообразное движение, которое начинается в задних рядах и плавно приходит к рампе. Но громкая реакция большого веселья означается рядом волн: люди качаются от смеха вперед и назад — к спинкам стульев. Приходится пережидать эту бурю: следующие реплики произносить можно только через минуту… У Чехова такие невольные паузы были заполнены тонкою игрой. Мальволио пантомимически длил свою радость и повторял сигналы, адресованные графине…

Очень жалко было старика, когда он постигал, что успех был мнимым. Тут было уже не смешно, да оно и понятно при такой трактовке роли… Но ведь «Двенадцатая ночь» пьеса не о печальной судьбе глупого дворецкого. Зрители легко забывали условные беды старого Мальволио. А вот игру и весь образ хилого неудачника забыть невозможно. Полвека я помню эти минуты зрительного счастья…

Известно, что в 1920 году на роль Хлестакова во МХАТе назначен был Н. А. Подгорный. Чехов намечался вторым исполнителем. Михаил Александрович посещал все репетиции Станиславского и из зала смотрел, как растет спектакль. Но однажды Подгорный не явился по болезни, и Чехов поднялся на сцену для этой роли. После первых же его реплик Константин Сергеевич принялся хохотать и хохотал чуть ли не все последующие эпизоды с участием Хлестакова. Разумеется, Подгорный уже не репетировал более…

Мне пришлось видеть несколько отличных актеров в «Ревизоре». С. Л. Кузнецов — первый исполнитель этой роли в Художественном театре (1910 год) играл водевиль. Разумеется, право на такую трактовку дано автором, ибо Гоголь откровенно прибегает к приемам водевиля. И Кузнецов был хорошеньким мальчиком с завитой прической, который непрерывно посылает улыбки всем окружающим, зная неотразимую обаятельность своих улыбок (они и в жизни отличали артиста). Я смотрел Степана Леонидовича в спектакле Театра МГСПС в Москве в 20-х годах.