Это Б-о-г мой

Позвольте мне высказать предположение, что слова «а вдруг я ошибаюсь» — это слова, которые, как воздух, нужны людям нашего века, — идет ли речь об иудаизме или о чем угодно другом. Вокруг нас кишат легковесные истины. Но где тяжелые сомнения? Повторять, как попка, агностические афоризмы последних двух столетий — это вовсе не значит сомневаться, это значит всего лишь повторять вызубренный школьный урок. Я ощущаю в себе способность сомневаться. Это — мое единственное интеллектуальное преимущество, помимо умения писать, обеспечивающего мне хлеб насущный. Когда мне было двадцать четыре года, я усомнился в том, что бизнес развлечений, которому на моих глазах многие одаренные люди слепо посвящали свою жизнь, преследует какие-то серьезные цели; по мне, это означало только еще больше денег, более грандиозные проекты, новые удовольствия, новые планы — и так до самой смерти. Зеленым юнцом, студентом колледжа я усомнился в правильности столь популярной тогда натуралистической теории — за пятнадцать лет до того, как экзистенциалисты, сделав то же самое, произвели в обществе такой фурор (и через сто лет после того, как серьезные философы в тиши своих кабинетов опровергли натуралистическое кредо). И я отказался от всего этого, дабы избрать то, что мне казалось истинным.

Высочайшее дозволение веровать

— Иудаизм как мудрость, как источник еврейской сущности, как средство, помогающее евреям выжить, — это я приемлю! — сказал мне один из моих добрых друзей-скептиков. — Откажись от сверхъестественного Б-га, и мы — единомышленники.

Его логика взята из книг. Он — неисправимый натуралист.

Натурализм зиждется на двух догмах: во-первых, природа есть единственная книга откровений, книга идеальной гармонии и идеального порядка, и надо лишь научиться эту книгу читать; во-вторых, эта книга возникла благодаря случайному стечению обстоятельств, ее никто не писал.

Если бы нашелся чудак, который взял бы экземпляр, скажем, «Истории Тома Джонса, найденыша» и стал бы утверждать, что эту книгу никто не писал, что она возникла, словно случайно выросший и принявший случайные формы лес, — такой чудак, наверно, столкнулся бы с некоторым недоверием к своей персоне. Но коль скоро вселенная — это куда более сложное, прекрасное и впечатляющее создание, чем «История Тома Джонса», то подобное же недоверие снова и снова приводило в разные эпохи к отказу от натуралистических доктрин, приписывающих сотворение природы случайным обстоятельствам. Этот довод — что в основе творения неизбежно был замысел — древен как мир. Его приводили еще с тех самых пор, как люди научились мыслить. Но не менее древен взгляд на природу как на нечто, возникшее в результате стечения случайных обстоятельств. И сколько стоит мир, столько длится спор между сторонниками этих теорий, хотя время от времени одна сторона погружается в задумчивое молчание.

Несомненно, именно натурализм, торжествовавший в течение последних двух столетий, породил современную науку со всеми ее победами и опасностями. Рациональное рассуждение, точный анализ, уверенность в том, что в основе разрозненных случайностей лежат четкие законы, замена религиозных объяснений углубленными раздумьями и тщательными экспериментами, решимость все на свете подвергать исследованию и ничего не принимать на веру — эти интеллектуальные принципы создали тот мир, в котором мы живем. Человечество не может от них отказаться и пойти назад — это было бы чистейшим безумием. Наука — главное орудие, с помощью которого мы способны покончить с нуждой и болезнями и предотвратить уничтожение природы. Конечно, открытие новых сил создает новые опасности — иной раз совершенно устрашающие. Но едва ли мы улучшим нашу жизнь и обеспечим себе безопасность, если откажемся пользоваться нашим обогатившимся разумом.

Но ведут ли научные открытия в конечном итоге к ниспровержению или к утверждению Б-га — это еще большой вопрос, который предстоит решать как ученым, так и философам. В отличие от религии, наука не ищет Г-сподних истин. Она, однако, с неколебимой верой ищет какую-то истину и какую-то гармонию во всем многообразии красок и звуков окружающего нас мира. И в этих поисках, невзирая на все свои парадоксы и нераскрытые тайны, она добилась поразительных успехов. Для некоторых глубоких и трезвых умов Б-г остается «гипотезой, в которой нет необходимости»; для других умов, не менее глубоких и трезвых, существование такой всепроникающей истины и гармонии — и прежде всего сама возможность истины — подразумевает существование кого-то, кто изрекает эту истину — то есть Б-га, который придал извечной ночи и хаосу завершенный вид и продолжает этот вид сохранять.