Это будет вчера

– Что вы хотите узнать? – после небольшой паузы спросил я, почти смирившись со своим поражением.

Она облегченно вздохнула.

– Наконец-то, Григ, вы начинаете кое-что понимать.

Ольга медленно прошлась в угол камеры и запрокинула голову вверх и посмотрела на маленькое решетчатое окно, и увидела темное решетчатое небо.

– Я понимаю, как это тяжело. Небо в решетке. Когда появится солнце – оно тоже окажется за решеткой. Мне искренне вас жаль.

И она неожиданно сбросила плащ прямо на пол. И ее платье, темное, строгое удачно подходило к ее бледному лицу. И я задержал дыхание. Она была невероятно красива. И мне до боли захотелось сфотографировать ее. Но эту безумную мысль я тут же отогнал от себя, вспомнив, что однажды меня бес попутал совершить такую ошибку.

– Ваш плащ испачкается, – единственное, что я мог ей сказать, не изменяя своим педантичным привычкам. – Здесь очень грязный пол.

– Григ, грязный плащ – это не такая уж беда. Как и грязный пол. Это исправимо. Куда страшнее грязь нематериальная. Она не смываема. Вы согласны со мной?

Я отвел взгляд в сторону. Я уже знал, куда она клонит.

– Что вы хотите узнать? – грубо повторил я вопрос. – И, пожалуйста, побыстрее. Я очень устал за эти дни, и много не могу говорить.

– Я хочу узнать только правду. Поверьте, только узнав ее до конца, я смогу что-нибудь сделать для вас, – и она вновь приблизилась ко мне, и взяла за руку. И слегка ее пожала.

И ее ночные глаза сочувственно бегали по моему лицу, словно по нему пытались прочитать мою правду. И мне вновь захотелось уткнуться лицом в ее острые колени, расплакаться и наконец-то поделиться со своим прошлым, которое я когда-то похоронил в этом солнечном городке. Мой разум не верил Ольге. Но мои чувства ей доверяли, а, может быть, я просто был ослеплен ее красотой.

– Ольга, – прошептал я, и на моих глазах выступили слезы. – Этого не может быть. Это ошибка. Не, возможно, это и должно было случиться. Я не знаю, Ольга. Я уже ничего не знаю…

И мои плечи затряслись от рыданий, и я уже не прятал своих слез. Я их уже не боялся, и я затянулся глубоко сигаретой, и посмотрел вверх на маленькое окно, за которым выглянуло яркое солнце. И это солнце было за решеткой. Оно словно смеялось надо мной, пронзая своими острыми, как иголки, лучами мое мокрое от слез лицо.

– Вот видите, Григ. Солнце все-таки появилось. Вы ведь любите солнце, правда, Григ? Любите?

– Правда… Тогда тоже было много солнца. Очень много.

И я его бесконечно любил, как бесконечно любил и ее…

Этим утром было бесконечно много солнца. В его ослепительных лучах захлебнулись сумасшедшие автомобили, многоэтажные дома, прохожие, сшибающие друг друга. Я отчаянно пробивался через этот оглушающий городской шум и крики, бережно прижимая к груди свой маленький дешевый фотоаппарат, который недавно приобрел за последние деньги, и короткими рывками пытался фотографировать ослепительные солнечные лучи, падающие на равнодушные дома, равнодушную природу и равнодушные лица. И мне казалось, когда-нибудь солнечные лучи на моих снимках раз и навсегда разобьют, уничтожат, испепелят это холодное равнодушие сумасшедшего мира. Хотя я прекрасно понимал, как это трудно сделать мне, маленькому человеку в потрепанных джинсах, истоптанных кедах с самым дешевым фотоаппаратом и самой дешевой пленкой. Я – никто в этом огромном мире. И мне становилось больно от этой мысли. Но я упрямо продолжал щелкать затвором, фиксируя в вечности кадры чужой жизни, к которой я не был равнодушен, и которая так была равнодушна ко мне.

Кадр. Стоп. Еще один кадр. Стоп. Еще один кадр. Скучно. Солнечные лучи не пробивают этот бесчувственный мир, и все-таки. Еще один кадр, и я резко остановился. И мой глаз по-прежнему вглядывался в фотообъектив и уже не мог от него оторваться. Потому что навстречу мне шла она.

Она шла мне навстречу, смеясь. Смеялись ее огромные зеленые глаза, ее золотистый загар, ее огненно-рыжие волосы, и я понятия не имел, что на свете существует такой цвет волос.

Она шла мне навстречу, смеясь, и, как назло, не замечала этой безумной бесчувственной толпы. Казалось, ей не было дела до толкающихся локтей, недовольных вздохов, мечущихся машин.

Она шла мне навстречу, смеясь. В белых сандалиях на босую ногу, коротком цветном сарафане, развевающемся на летнем ветру.

Она шла мне навстречу, смеясь, маленькая огненно-рыжая, золотистокожая и в руках бережно держала огромный кожаный футляр для скрипки.

И я невольно подумал, что, оказывается, в этом бесцветном равнодушном мире, плюющим на чужие беды, злорадствующим над чужими поражениями, кичащимся своим дорогим барахлом, еще кто-то носит сандалии на босую ногу, цветной сарафан и играет на скрипке.

Еще кадр. Щелчок фотоаппарата. Еще кадр, и я все боялся оторвать глаза от объектива. Я боялся, что она растворится в толпе и я ее никогда не увижу. Только в кадре. Хохочущую, с огненно-рыжими волосами. Ну, еще кадр, и я наконец опустил фотоаппарат.