Это было на самом деле

Ей было так страшно! Для нее ведь Зоя была все еще только девочкой, девятиклассницей. Вот ее книжки аккуратно сложены на столе.

«Покончим с Гитлером — подгоню уроки», сказала Зоя уходя.

Мать долго шла с ней рядом и все пыталась наглядеться на дочку, точно чувствовала, что она видит ее в последний раз. Но Зоя уговаривала ее вернуться и строго-настрого наказала ей не плакать.

«Не плачь, а гордись, — сказала она. — Я или вернусь героем, или умру героем».

— Она всегда у меня была такая — правдивая и бесстрашная,— говорит мать, вспоминая эти проводы.

Следующая встреча ее с дочерью была в январе. В селе Петрищево, только что освобожденном от немецких оккупантов, разрыли могилу. Между досками лежала замученная фашистами комсомолка Таня. Может быть, это еще не она, не Зоя, а в самом деле какая-нибудь Таня?

— Узнаете ли вы свою дочь? — спросили мать, подняв доски.

Любовь Тимофеевна не могла говорить, она только кивнула головой. Ей достаточно было одного взгляда на этот гордый лоб с неповторимым завитком волос.

Подробности Зоиной смерти выяснились постепенно. Один за другим приходили люди, рассказывали, плакали.

Все узнала мать: двести плетей дали ее девочке, жгли ее огнем, пилили пилой, обливали водой и босую гоняли по снегу в такой мороз, когда у людей ноги коченели в валенках.

Зоя все выдержала молча. Она ничего не сказала, она никого не выдала.

Когда под утро, истомленная, она попросила пить, ей поднесли лампочку с керосином.

И после такой ночи она сама пошла к месту казни.

Ее повесили. Целый месяц труп ее качался на ветру.

— Фашисты думали, что они ее казнили, — говорит мать. — Но нет, это неправда, она стала их казнью. Тысячи людей проходили мимо виселицы, и каждый спрашивал себя: «Могу ли я поступить так же?» И отвечал себе: «Да, могу». Тысячи писем получаю я со всех концов родной земли, и в каждом сказано: «Хочу быть таким».