Это было на Ульяновской

Пропыленные в пятидневном походе, с рюкзаками, набитыми осколками войны, с охапками душистых полевых цветов пришли они к нему прямо с вокзала. И увидели человека, прикованного к постели. Он не может подняться, не может пошевелить своей единственной рукой. Война отняла у него даже речь. Но в мерцающих глазах светится разум. А сейчас в них радость! Повязанный ребятами пионерский галстук бросает живые блики на его бледное лицо, губы шевелятся: ребята поют, и он пытается подхватить мелодию…

Это была первая встреча ребят с подвигом и мужеством. И верностью тоже. Потому что сердцами своими поняли мальчишки и девчонки: только любовь Елизаветы Григорьевны, жены Куцепина, помогла вырвать его из рук смерти, только любовь помогает ей вершить этот каждодневный подвиг верности.

Много лет будут приходить они в этот дом, принося с собой дыхание жизни, а когда вырастут — приведут сюда своих детей.

Я вспомнила сейчас об этом потому, что в одной из поздравительных открыток куцепинцы напишут: «Наш путь на улицу Серафимовича проходил через Ульяновскую».

Через ту улицу, по которой далеким студеным днем шагала рядом с матерью девочка в старенькой вязаной шапочке.

* * *

Когда Мария Ивановна постучала в первый дом, сердце ее гулко забилось. Но уже через минуту страх сменился острой жалостью.

— Извиняйте, что не прибрано, — встретила их хозяйка холодного, неуютного дома. — Как на сына похоронка пришла — будто подкосило меня. Ни жить, ни дышать, ни плакать… Спасибо людям — кто водички принесет, кто едой поделится, а мальчуганы, смотришь, дровишек подкинут…

— Дровишек и мы вечерком притащим, — пообещала Мария Ивановна. — А сейчас просьба великая: может, чашка-кружка лишняя завалялась, одеялко какое старое. Зачем — не спрашивай, надо.

— Все, что видишь, то и бери, раз надо.

У Вали горели щеки, когда она помогала матери укладывать сумку. Ей было нестерпимо жарко в этой ледяной комнате. Просить, даже если не для себя, все равно трудно…

В соседнем доме были одни ребятишки.

— А мамка где? — спросила Мария Ивановна у закутанного в невероятное тряпье мальчугана лет семи.

— Там, — неопределенно махнул он рукой. И добавил: — Еду ищет. А то ревут — никакого сладу нет. — Он кивнул в сторону малышей, сидящих, тесно прижавшись друг к другу, на кровати с глубоко провалившейся сеткой. Их было трое, один одного меньше. — Несознательные они, не понимают, что война, — оправдывал он своих братиков.

— Пойдем, — нетерпеливо шепнула матери Валя и потянула ее за рукав.

— Пойдем, дочка. Здесь грех что-нибудь просить.

Они перешли улицу наискосок, постучали в окошко. Шторка дрогнула, за стеклом показалось испуганное женское лицо. Увидев Марию Ивановну, женщина успокоилась и гостеприимно распахнула двери. Даже не дослушала — метнулась в кладовку, вытащила оттуда матрац, две подушки, старый ковер и два одеяла. Тюки получились довольно внушительные, и она подхватила один из них, донесла до кизимовского дома.

Узнав, в чем дело, засуетились соседки, прибежал Коля Крамаренко, и к вечеру в тесной квартире Марии Ивановны негде было повернуться.

Когда стемнело, вещи были перенесены в подвал. Матрацы разложили в ряд, подальше от сырых, холодных стен. Прикрыли одеялами. На большом ящике разложили чашки, кружки, тарелки. Посредине поставили лампу.

— Как тут хорошо стало! — радовалась Валя.

Очень ей хотелось, чтобы исстрадавшиеся в неволе люди, чудом вырвавшиеся из плена, нашли в этом подвале хоть капельку тепла и уюта.

— Вот бы печку поставить, — мечтала она вслух.

— Нельзя печку — дым-то куда поползет? На улицу. Фашисты враз догадаются. Мы вот с тобой сейчас выйдем да лаз этот понадежнее прикроем.

— Мам, а хочешь, я буду караулить?

— Все мы будем караулить, когда люди там будут. А пока подумать надо, чем их кормить.

— У нас же есть ячменная мука, мы им затирки наварим!

— Умница ты у меня, доченька, — похвалила Валю мать, любуясь ее раскрасневшимся личиком. И снова, в который уже раз, зашлось сердце нестерпимой болью при воспоминании о погибших своих и чужих детях…

Спала в эту ночь Валя спокойно и крепко, как до войны. Она не слышала легкого стука в кухонное окно, разбудившего мать; не проснулась от света зажженной ею лампы; ее не разбудили даже голоса.

— Принимай, Мария, — трое пока. Если у тебя все готово, приведу еще.

— Веди. А я печку затоплю, воды нагрею… Ночью у нас тихо.

Под утро еще несколько теней скользнуло в низенький, похожий на сарай, домик Кизимов, и снова девочка не проснулась. А когда открыла глаза, в доме было светло, тихо и почему-то очень тепло.

— Мам, — позвала девочка, — какой я сон видела! Как будто в подвале уже живут.

— Раз живут, вставать надо. Завтрак готовить.

— Так это ж во сне, — засмеялась Валя.

— Это у тебя во сне, а у меня — наяву!

Мария Ивановна улыбнулась, увидев, как у дочки вытянулось личико, и продолжала:

— Сейчас кашу пшенную варить будем. Целое ведро надо! Вот какая у нас теперь семья. Вставай-ка пшено перебирать.