Это было только вчера...

— И что в энтой столовке хорошего? — возмущалась она. — Идут туда люди и идут. Чи им жены дома не готовят, чи денег им девать некуда. Спрашиваю заведующую: «Можа, у тебя тут каша из золота закопана?» Смеется: «Каша не каша, а суп — первый сорт!» — «Прям, — говорю, — первый! И что рабочему человеку суп? Супу ведро поешь, он и до живота не пристанет. Ты ему борщечка доброго выложи. Да без мух, — говорю. — Стыдище! На хлебе ползают, по тарелкам…» А она мне: «Война, бабуня!». — «Ах ты ж, — говорю, — морда твоя поганая. Ежели война, так можно всякую безобразию попущать?» Крепко я ее пристыдила. Ноне пойдите гляньте: висят по всей столовке липучки. Дошло, значит, до ее мозгов мое внушение.

Сегодня разглагольствовала не бабушка, а Андрей Хрисанфович. Обращаясь поочередно то к бабушке, то к Дине, то к Борьке, он, волнуясь, рассказывал, что пустил к себе беженцев — славную тихую женщину с двумя мальчишками.

— Представьте, в их дом попала бомба, — говорил он, протирая очки, — а они в этот час, в этот именно час, были у родственника. Не заболей тот родственник, и они погибли бы. — Он промокал лоб платком, вздыхал.

Собираясь на дежурство, Борька стоя ел.

— Прошу прощения, молодой человек, — обратился к нему Иванов, и Дина удивилась, что селекционер назвал его «молодым человеком», а не «милым юношей». — Вы не уточните, что это за организация, в которую вы вступили?

— Не организация, — снисходительно улыбнулся Борька, — а пост. Гражданский вспомогательный пост воздушного наблюдения, оповещания и связи. Сокращенно ВНОС.

— Да, да, да, — закивал Андрей Хрисанфович. — И что же? Вы в самом деле первыми узнаете и сообщаете о приближающемся противнике? — (Борька с заметным удовольствием кивнул). — И не путаете своих с чужими?

— А чего их-путать? — Борька пожал плечами. — Тип самолета определяется по шуму моторов, силуэту и опознавательным знакам государств. Все это мы уже усвоили, как свои пять пальцев.

Ответил небрежно, с полным знанием дела, зарыл руки в густую чуприну:

— Направление самолетов мы выражаем в градусах. Это пока еще трудновато.

Иванов смотрел на Борьку так, точно от него зависело, уцелеть городу от бомбежек или погибнуть.

Дина оторвалась от глаженки (завтра и ей предстояло приступить к работе, о которой она пока никому не говорила), поставила утюг на электроплитку, сказала, рассмеявшись:

— Борь, я слышала, тебя метят к награде. Не возражаешь?

— Цыть ты! — цыкнула на нее бабушка. — Дай немому высказаться.

То она о Борьке. Такое событие: парень заговорил!

Борька растрепал бабушкины волосы-одуванчики, обнял ее за худые плечи:

— Я немой, ба?

— А то. В добрый час сказать, в худой помолчать, слово из тебя вытянули, так вроде бы праздник.

— Ладно, ба. Буду разговаривать.

Борька мягчел. Как черствая булка, которую положили в горячую духовку. Что она делает с людьми, война! Может быть, ночами, наблюдая за небом, вслушиваясь в шум чужих моторов, брат думал о них — отце, матери, бабушке? О ней? Может, ругал себя, что живет чужаком в семье? Как непозволительно отдалилась от него Дина! Ей и в голову не приходило рассказать ему о своей мечте стать педагогом, о какой-либо радости или неприятности. Высмеял бы? Нет. То, что от сердца, на смех не поднимается.

— Борь, — позвала Дина. — Иди-ка чего скажу. — Борька посмотрел на часы, как бы заранее ограничивая возможные излияния, однако подошел. Дина шепнула ему: — Вчера меня в обком комсомола вызывали. В госпиталь направляют. Ты как считаешь?

— Должность? — спросил Борька.

— Должность не великая. Но буду при раненых.

И Борька сказал то, чего ждала Дина, тем тоном, которого ей всегда недоставало в брате.

— Давай, сестренка! В войну что ни делать, все на пользу.

3

Работа в госпитале оказалась нелегкой. С виду вроде бы ничего. Технический секретарь! Отвечай на телефонные звонки, регистрируй раненых. Мигнула над столом девятивольтовая лампочка — беги стремглав к начальнику или комиссару. Раз мигнула — к начальнику, два — к комиссару. Но в том-то и дело, что, кроме секретарских, на Дине было с десяток других обязанностей. Она редактировала стенгазету, в предобеденные часы читала тяжелораненым. Вот оно-то, чтение, и сделалось ее пыткой.

Дина понимала, никаким, самым выразительным чтением не отвлечь этих несчастных от боли, от невыносимых мыслей о своем будущем. Но ей велели «отвлекать», и она отвлекала.

У одного были оторваны обе руки. Он лежал недвижимый, с угасшим взглядом, и молчал. На его температурном листе, прикрепленном к кровати, значилось:

«Даниил Шарапов, год рождения 1919».

Двадцать два года! И не пожил еще…

У другого прострелено легкое. Днем и ночью он кашляет, жалобно стонет. Правда, во время Дининого чтения он старается не кашлять, но его мужественность дорого ему обходится: лицо краснеет, губы кривятся. Если ему удается поспать, он весело говорит о себе: «Рядовой Казанцев еще повоюет».

Третий — Сулхан Бригвадзе. Он только-только выкарабкался с того света (прострелена навылет шея, раздроблена челюсть), все его раздражает, по любому пустяку он бунтует. С ним тяжело.