Это было в Краснодоне

Среди скопища опустившихся, грязных людей, наполнявших серый барак, он заметно выделялся подтянутостью, выправкой. Но не только это привлекло к нему внимание Соликовского. Подтынный был самым исполнительным и старательным подчиненным. Он нес службу охотно и, получив задание, из кожи лез, чтобы отличиться, угодить начальству. За это уже через месяц после поступления в полицию его выдвинули комендантом крупнейшего участка в поселке Первомайка.

В центре Первомайки издавна стоял небольшой скромный памятник Борцам революции. Это было простое сооружение, сложенное из железобетонных плит жителями поселка еще в первые годы советской власти. По установившейся традиции в праздничные дни возле памятника устраивались массовые гулянья. У первомайцев с этим памятником связывались все самые лучшие воспоминания о свободной мирной жизни.

Став полицейским комендантом Первомайки, Подтынный сразу обратил внимание на этот памятник. Однажды вместе с дежурным полицаем Мрихиным он несколько раз прошелся вокруг памятника, мурлыча что-то себе под нос.

– Давно его поставили?

– Кого? – не понял полицай.

– Ну, этот… памятник…

– А-а… давно. Кажись, в двадцатом.

– Коммунисты распорядились?

– Та кто его знает. Может, и коммунисты.

Подтынный еще раз осмотрел со всех сторон памятник, что-то соображая. Потом спросил:

– Коммунистов в поселке много?

– Шестеро осталось, – с готовностью доложил полицай. – Список имеется.

И вот ранним утром этих шестерых под усиленным конвоем пригнали на площадь. Подтынный приказал им разобрать ломы и лопаты, сваленные в кучу возле памятника.

– А теперь приступайте к работе, – бросил он, помахивая плетью. – Чтоб к вечеру от этого памятника не осталось и следа. Ясно?

Горняки молча переглянулись и не тронулись с места. Самый старший из них, седоусый шахтер с большими черными от въевшейся угольной пыли руками, неторопливо положил на место лопату, достал из кармана кисет. Следом за ним побросали инструменты и остальные.

– Ну, что же вы? – подошел поближе Подтынный. – Приступайте!

Горняки не шелохнулись.

– Ага, понятно, – Подтынный криво усмехнулся. – Совесть не позволяет. Ничего, мы ее сейчас успокоим…

Взмахнув плетью, он что было силы ударил ею по лицу старого шахтера. Тот вздрогнул, но не сдвинулся с места. Подтынный хлестнул плетью еще и еще. На морщинистом лице шахтера вздулись кровавые рубцы.

– Гадина! – прорезал вдруг тишину звонкий девичий голос. – Подлец! Тебе все это зачтется, когда придут наши!

Подтынный обвел взглядом вокруг. На площади уже собралась толпа. Ему бросилась в глаза высокая стройная девушка в цветастом платке. Она смотрела на него в упор карими, расширившимися от гнева глазами. Столько ненависти и презрения было в этом взгляде, что Подтынному стало не по себе. Он сделал шаг в сторону девушки. Коренастый белобрысый парень, на плечо которого она опиралась, угрожающе двинулся ему навстречу. Толпа враз сдвинулась теснее, загудела. Подтынный отступил.

Поздно ночью полицаи сами кое-как откололи несколько плит от памятника и вывезли их в глухую балку. В жандармерию Подтынный доложил, что по его указанию памятник разбирали сами коммунисты.

– Молодец! – похвалил его Зонс. – Ловко придумал!

Польщенный похвалой, Подтынный искал подходящего случая, чтобы снова отличиться. И такой случай скоро представился.

В первых числах декабря в полицейский участок прискакал на взмыленной лошади староста соседнего хутора Большой Батырь. Пройдя прямо к Подтынному, он наклонился и зашептал ему на ухо:

– Возле хутора советские парашютисты укрываются. Сегодня ночью высадились. Я знаю, где они спрятались. Скорее!

– Сколько их? – одеваясь, спросил Подтынный.

– Человек пять. Может, шесть… В доме лесника сидят.

Подтынный приказал дежурному немедленно собрать по тревоге всех полицаев, сам позвонил Зонсу, попросил подкрепление.

Рассыпавшись по неглубокой ложбине, полицаи плотным кольцом окружили домик, где укрылись советские парашютисты, и обстреляли его трассирующими пулями. Осажденные ответили дружным залпом. Завязалась перестрелка.

Зонс привез на машинах взвод жандармов, Соликовский согнал всех свободных от патрулирования полицаев – около сотни человек осаждали маленькую группу парашютистов, но они держались стойко.

Лишь вечером гитлеровцы ворвались в полуразрушенный дом. Сорвав дверь, они вбежали в комнату. Двое оставшихся в живых парашютистов выскочили в окно. Одного из них тяжело ранил Подтынный, второму удалось скрыться.[2]

Возбужденные, возвращались гитлеровцы и полицаи в город. Подтынный чувствовал себя героем. Он гарцевал на лошади, стараясь держаться рядом с тачанкой, на которой ехали Зонс и Соликовский. Поперек тачанки, бессильно свесив руки, лежал раненый парашютист. Он был в беспамятстве, дышал тяжело, прерывисто. Из ушей и рта текла кровь.

– Не довезем, пожалуй, до города. А жаль, надо бы жителям показать, – сказал Подтынный.

Затем спокойно вытащил из кобуры пистолет.

– Чего с ним возиться! – и приложил дуло пистолета к бледному виску, на котором едва заметно пульсировала маленькая жилка…