Это было в Краснодоне

Океан поднимет вой,
Хлынет на берег пустой,
И очутятся на бреге
Тридцать три богатыря…

Майор, прищурившись, посмотрел на Зонса:

— Как, Зонс, похожи эти тридцать три коммуниста на богатырей, а?

Зонс промолчал.

Комендант снова придвинул к себе список и, нацелившись, решительно черкнул в нем карандашом.

— Я суеверен… Отпустите эту Дымченко Марию, медицинского инспектора, пусть идёт домой и благодарит бога и великую Германию за спасение.

Отпустив Зонса, майор несколько раз прошёлся по кабинету, насвистывая, затем подошёл к телефону.

— Соедините меня с полковником Ренатусом… Алло, господин полковник? Докладывает майор Гендеман. Согласно вашему указанию в городе проведена операция по изоляции опасных элементов. Нами арестованы тридцать два коммуниста. Все они сейчас находятся в камерах городской полиции и усиленно охраняются. Каковы дальнейшие распоряжения?.. Что? Одну минутку, господин полковник…

Пошарив рукой по столу, Гендеман придвинул список, быстро перечислил фамилии задержанных, — кратко охарактеризовав каждого. Затем, выслушав распоряжение полковника, положил трубку и нажал кнопку.

— Зонса и Соликовского ко мне! — коротко бросил он вошедшему адъютанту.

…В эту ночь в камерах никто не спал. Все напряжённо прислушивались к тому, что происходило за тонкой деревянной перегородкой, отделявшей камеры от служебных помещений полиции. В коридоре гулко раздавались топанье ног, позвякивание оружия, отрывистые короткие команды. Гитлеровцы к чему–то готовились… Но вот все стихло. Со скрипом распахнулась дверь. Пьяный, едва держащийся на ногах Соликовский вполголоса приказал:

— Выходи по одному. Без шума…

Их вывели в тесный, заваленный мусором, огороженный высоким забором двор, построили по четыре человека в ряд. Жандармы быстро и ловко связали всем руки. Высокий, в длинном, прорезиненном плаще немецкий офицер пересчитал арестованных, и колонна, окружённая плотной цепью жандармов и полицейских, медленно двинулась по ночному городу.

В первом ряду шёл Андрей Валько, полуголый, в изодранной и почерневшей от запёкшейся крови рубахе. Глубоко задумавшись, он шагал босыми ногами по осенним лужам, не чувствуя ни холода, ни пронизывающего ветра. Рядом с ним — председатель Краснодонского райпотребсоюза Петров, грузный, плотный мужчина. Он жадно подставлял своё страшно изувеченное лицо под косые струи дождя. Парторг двенадцатой- шахты Семён Бесчастный волочил вывихнутую правую ногу. Каждый шаг причинял ему нестерпимую боль. Молоденький следователь райпрокуратуры Миронов шёл, тесно прижавшись к плечу своего соседа — старого, седоусого шахтёра Михайлюка…

Колонна шла к городскому парку, в глубине которого зияла огромная яма, наполовину осыпавшаяся, залитая водой. Местная команда МПВО рыла её под бомбоубежище, но завершить работу не успела.

Здесь, у этой ямы, арестованных коммунистов поджидал майор Гендеман со взводом жандармов. Взобравшись на кучу брёвен, лежавших поодаль, он напряжённо всматривался в темноту широкой аллеи, время от времени посвечивая карманным фонарём. Жандармы, укрывшись от дождя под редкими деревьями, зябко поёживались от сырости и холода, разминали затёкшие ноги, тихо переговаривались между собой.

Но вот вдали послышался неясный шум. Зачавкала под десятками ног грязь, донеслись отрывистые фразы конвоиров. Офицер в плаще подошёл к Гендеману, вполголоса сказал ему что–то.

— Все тридцать два? — спросил Гендеман.

Офицер утвердительно кивнул.

Молча орудуя прикладами, полицаи загнали коммунистов в яму, отошли в сторону.

Дождь внезапно прекратился. В крохотном просвете туч показался щербатый, омытый дождём месяц и, словно испугавшись того, что увидел, поспешно нырнул снова в темноту. Налетевший ветер запутался в верхушках деревьев, и они часто закивали голыми ветвями, будто прощаясь с обречёнными на смерть людьми.

На миг наступила полная тишина. В этом напряжённом гнетущем безмолвии громко и отчётливо прозвучал голос Андрея Валько:

— Знайте, проклятые: за каждую каплю нашей крови вы дорого заплатите! Наши все равно придут! Они отомстят за нас!

Гендеман приказал солдатам взять винтовки на изготовку. Коротко звякнули затворы. И вдруг Пётр Зимин запел. Его молодой, звонкий голос звучал все громче и громче:

Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов!

Андрей Валько, выпрямившись, подхватил своим густым басом:

Кипит наш разум возмущённый
И в смертный бой вести готов.

И вот уже все подхватили песню. Широкая, могучая, она прорвалась сквозь строй оцепеневших жандармов и понеслась далеко–далеко, над притихшим шахтёрским городком, над набухшими осенней влагой полями, над темнеющими перелесками, над всем миром:

Это есть наш последний
И решительный бой,
С Интернационалом
Воспрянет род людской!

Гендеман выхватил из кобуры пистолет, неистово прокричал:

— Огонь!!!