Это было в Ленинграде. У нас уже утро

— А сердце? — серьёзно спросил Григорий Петрович.

— Что сердце? — недоуменно переспросил Весельчаков; у него был такой вид, точно он с разбегу наткнулся на неожиданное препятствие.

— Сердце тоже просолили?

— Это… как же понимать? — растерянно спросил Весельчаков.

— А так, что на одних жилах не вытянете, — сказал Григорий Петрович. — И ста жил не хватит. Сердце тоже потребуется. А солёное — оно не годится!

Весельчаков обиженно умолк.

Наступило молчание.

— А вы, видать, человек, бывалый, — с едва уловимой иронией вполголоса сказал Григорий Петрович.

— И-эх! — обрадовался Весельчаков. — Я, мил друг, в таких местах бывал!.. Я этот Сахалин моментом освою! — Он хитро подмигнул.

— Тоже по линии энтузиазма едете? — сдвигая густые брови, спросил Григорий Петрович.

Весельчаков насторожённо взглянул на него.

— Еду по призыву партии и правительства, — коротко ответил он. — Рыбку удить.

— Ясно, — сказал Григорий Петрович.

— Я вам по-честному скажу: жидковатый народ туда едет, — понижая голос, снова заговорил Весельчаков.

— Что значит «жидковатый»? — резко спросила Ольга, видимо приняв эти слова на свой счёт.

Весельчаков медленно всем телом повернулся к ней, улыбнулся и подчёркнуто миролюбиво ответил:

— Жидковатый-то что значит? Ну, одним словом, хлипкий народ. Я уж его обсмотрел. Все больше с южных морей. Северного опыту нет. Ох, и дадут им там жизни!..

— Кто же это даст им жизни?

— Стихия! — ответил Весельчаков, иронически пожимая плечами.

— Вы это говорите так, словно радуетесь неопытности людей, — неприязненным тоном сказала Ольга и отвернулась.

Весельчаков искоса глянул на Григория Петровича и замолчал.

Доронину несколько раз хотелось вмешаться в разговор. В душе он осуждал не только неприятного ему Весельчакова, но и Григория Петровича, который удивлял и даже возмущал его своим спокойствием. Прежний Доронин, конечно, не удержался бы и со всей горячностью обрушился бы на Весельчакова. Нынешний же Доронин, с безучастным видом посматривая на собеседников, продолжал перелистывать книгу Дорошевича.

«В глубине Сахалина, — читал Доронин, — таится много богатств. Могучие пласты каменного угля. Есть нефть. Должно быть железо. Говорят, есть и золото. Но Сахалин ревниво бережёт свои богатства, крепко зажал их и держит. Вот что такое этот остров-тюрьма. Природа создала его в минуты злобы, когда ей захотелось создать именно тюрьму, а не что-нибудь другое…»

Он оторвался от чтения, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд.

— А вы, видимо, едете на Сахалин в командировку? — обратился к нему Григорий Петрович.

— Почему вы так думаете? — резко сказал Доронин.

Несмотря на доброжелательный тон, которым Григорий Петрович задал свой вопрос, Доронин невольно почувствовал себя задетым.

— Хотя бы потому, что вы не принимаете участия в нашем разговоре. Судя по всему, проблема Сахалина не слишком вас занимает.

— Скажите пожалуйста какая проницательность! — иронически сказал Доронин. — Вы, вероятно, считаете, что этого типа, — он кивнул в сторону задремавшего Весельчакова, — очень занимает проблема Сахалина?

— Нет, — улыбнулся Григорий Петрович, — по совести говоря, я этого не считаю.

— И то хорошо, — сказал Доронин и углубился в чтение.

Григорий Петрович помолчал.

— Что вы читаете, если не секрет? — снова обратился он к Доронину.

— «Сахалин» Дорошевича, — ответил Доронин уже более миролюбиво. — Разные там страсти-мордасти.

— Ну и как, действует?

Вопрос был задан с прежним добродушием, но Доронину опять почудилось что-то, задевающее его.

— Как вам сказать, — с вызовом посмотрел он на Григория Петровича. — Сильно написано!

Григорий Петрович рассмеялся.

— Вот теперь, — весело сказал он, — мне начинает казаться, что вы едете к нам на постоянную работу.

«Что он ко мне привязался? — с раздражением подумал Доронин. — Что ему надо?»

— На этот раз вы правы, — сдержанно сказал он. — Я еду на Сахалин, в распоряжение обкома партии.

— Тогда вам тем более не следует верить Дорошевичу, — продолжая улыбаться, сказал Григорий Петрович.

Доронин уже давно соображал, как ему оборвать этот затянувшийся и чем-то неприятный для него разговор. В шутливых словах случайного попутчика было нечто такое, что выводило Доронина из того состояния безучастия ко всему, которое владело им последнее время. А он уже успел привыкнуть к этому состоянию и не хотел с ним расставаться.

К тому же началась качка, и Доронин, впервые в жизни плывший по морю, всё время чувствовал, как у него кружится голова и противно замирает сердце.

Он встал и, уклоняясь от продолжения разговора, сказал:

— Здесь очень душно. Пойду подышу свежим воздухом.

Стояла такая тёмная ночь, что моря не было видно. Оно только шумело где-то внизу. На горизонте очень низко висели густые, чёрные тучи, такие чёрные, что их можно разглядеть даже во мраке. Казалось, что пароход идёт мимо огромных гор.

Заметно похолодало. После трюмной духоты трудно было простоять на ветру даже несколько минут.

Доронин, держась за поручни, перешёл на другой борт. Здесь было теплее, но качало нисколько не меньше.