Это было в Праге

Патриоты взяли автоматы на изготовку. Из люка сначала показались две руки в засаленных перчатках, затем бледное, перекошенное страхом лицо. Затравленно озираясь, немец осторожно вылез из танка и спрыгнул на землю. Тем же порядком появился второй. Третьего пришлось вытаскивать за ноги — он пустил себе пулю в лоб.

Немцев обезоружили, связали им руки и в сопровождении бойца отправили на командный пункт.

— А теперь мы будем встречать гостей их же собственной пушкой, — сказал Глушанин, осмотрев танк. — Этим займусь я сам…

В полдень на баррикаду пробрался посланец Пражского комитета компартии и принес газеты. К этому времени отряд Глушанина успел отбить три атаки гитлеровцев и потерял четырех человек.

Посланец принес поистине потрясающую новость: в резиденцию Чешского национального совета, на Бартоломеевской улице, только что самолично явился генерал Туссен и от имени гитлеровских генералов предложил капитуляцию. Он соглашается на все. Сдает самолеты, все легкое и тяжелое вооружение, склады и обязуется в шесть вечера прекратить борьбу на всех участках. Сейчас переговоры с ним продолжаются.

— Не иначе как провокация, — сказал капрал. — С какой печали им капитулировать, если они зажали нас на пятачке?

— Действительно, непонятно, — сказал Антонин.

— Самая беззастенчивая провокация, — согласился Глушанин. — Я доверяю только тем фашистам, которые или в земле лежат, или у нас в плену сидят.

Посланец сказал, что и депутаты Чешского национального совета не слишком доверяют Туссену. Тем не менее, переговоры продолжаются.

— Нет, они правильно делают, — одобрил Глушанин. — Надо выиграть время. Мы будем делать свое дело.

Во второй половине дня, когда отряд отбивал очередную атаку озверелых эсэсовцев, вернулся боец, сопровождавший пленных. Ссылаясь на верных людей, он сказал:

— Генерал Туссен подписал полную капитуляцию. В шесть часов всему конец. Я торопился…

Он не досказал. Пуля ударила ему в переносицу, и он упал.

— Гады! — крикнул Глушанин.

Пушка из танка дала по немцам два выстрела.

После шести часов небо по-прежнему бороздили бомбовозы. Ухали пушки, без умолку трещали пулеметы и автоматы, рвались бомбы, снаряды, гранаты. Над Прагой стояло зарево. Немцы, точно оголтелые, наседали со всех сторон. Пробираясь по переулкам просачиваясь меж домами, они кидали гранаты в подвалы, в которых прятались женщины и дети. По всему городу бушевали пожары.

На баррикаде осталось двенадцать человек.

Только к полночи гул боя постепенно стих. Глушанин подсчитал боеприпасы. В среднем оставалось по двадцать патронов на бойца и четыре гранаты.

— Что ж… Будем обороняться пушкой, — сказал Глушанин. — Под Сталинградом потяжелей бывало. Мы, советские люди, привыкли драться в разных условиях, в разной обстановке и всегда одинаково — насмерть. Будем и здесь драться так же, товарищи. Немцы занимали наши позиции под Сталинградом только в тех случаях, когда там не оставалось живых. А если был жив хоть один человек, он продолжал вести бой.

В два ночи по-прежнему стояла тишина. Патриоты дремали, пользуясь затишьем. Не спали только Глушанин, Антонин и старик Гофбауэр. Они сидели на насыпи и вели негромкую беседу.

— Вот уже и девятое мая настало, — сказал Гофбауэр. — Что оно нам принесет?

— Не верю я этому Туссену, — проговорил Глушанин. — Он что-то затеял. Никак я не пойму — зачем ему капитулировать, если сила на его стороне?

— Тоже не понимаю, — согласился Антонин. — Я уже думал — не подперли ли его американцы? Ведь к седьмому мая они были в восьмидесяти километрах от Праги. За двое суток легко одолеть это расстояние.

— Конечно. Может быть, у Туссена не хватает сил, чтобы заслониться от американцев? Вот он и хочет сманеврировать.

— Но ведь Дениц два дня назад отдал приказ о капитуляции, — напомнил Гофбауэр. — В чем же дело? Разве Дениц для Туссена не закон?

Патриоты терялись в догадках. Завтрашний день казался им загадкой. Он тревожил их.

Силы уже были на исходе. Боеприпасы иссякли.

— Сдается мне, — сказал Гофбауэр, — что завтра будет ясный день. Видите, показались звезды?

Они поеживались на предрассветном холодке.

— Вот что, Антонин, — вдруг сказал Глушанин, — пробирайся-ка ты в нашу обитель. Кажется, целая вечность прошла с тех пор, как мы с тобой туда заглядывали.

Видя, что Слива молчит, добавил настойчиво:

— Ведь там только двое мужчин: врач и Морганек. Сходи, братка.

Антонину давно хотелось зайти в особняк, но он не решался даже и намекнуть об этом. Как можно оставить баррикаду в такое время? Но слова Глушанина заставили его задуматься. Что, если в особняк ворвались нацистские мерзавцы? Он почувствовал, как по телу его пробежал холодок.

— Сходи, сходи, — подталкивал его Глушанин.

— И верно, сходи, сынок, — поддержал капитана Гофбауэр. — Узнаешь, как там наши друзья себя чувствуют.

— А утром вернешься.

— Хорошо, — сказал Антонин.

Но, вставая, он почувствовал, как велика в нем усталость и как хочется лечь и заснуть хоть на часок.

На Буловку он добрался, когда на восточной стороне неба, очистившегося от туч, занималась заря.