Это есть наш последний и решительный бой!

В ожидании до опупения объетых семечками пацанов Сказочник прошел за Верещагиным…

Возможно, забыл, мысленно согласился Верещагин и выбросил этот вопрос из головы — двум вопросам сразу там было тесно, а его сейчас занимал ужин.

Стол, накрытый на веранде, потрясал чудовищной роскошью, от которой забились бы в истерике все западные врачи — враги холестерина и сторонники правильного питания. На это питание графоман чихать хотел. При появлении его с гостем группа гусляров грянула "Ой как во городе во славном", и Верещагин указал гостю на кресло с резной спинкой (резьба изображала побивание чеченцев морскими пехотинцами Черноморского Флота):

— Садись, отрок. Что на тебя глядит, то и ешь.

На гостя конкретно глядел жареный поросёнок, обложенный печёной картошкой, тушёным папоротником и грибами. Рядом стоял жбан с хлебным квасом и высились на деревянном блюде горячие пышки и пироги с зайчатиной.

— Кгхрммм… — проурчал Верещагин, придвигая к себе поднос с медвежьим окороком, фаршированным черемшой. — Ну вот значить… Хык! — ударом оказавшегося в руке большого ножа он отвалил кусок вместе с костью.

— Спасибо! — французский лоск спал со Сказочника мгновенно, едва только он — тоже ярый противник многоразличных диет — увидел обилие Верещагинского стола. Глядя прямо в умоляющие глаза несчастного поросенка, он сурово и неумолимо покачал головой и крепко схватился за нож. Родившийся под ну ооочень несчастливой звездой поросенок был разделан на восемь равных частей, одну из которых тут же и стал обгладывать Сказочник, жадно поглядывая на остальные.

— Значить! — поддвердил он. — Очень много значить для русского человека правильное питание!

— Угрм… — подтвердил графоман. Гость нравился ему всё больше. — У них на Упадке все беды от того, что салаты жрут и чёрствыми круассанами заедают, — вынес он вердикт и смачно зачавкал. — А ну, молодцы! — обратился он к гуслярам и кинул костью в уборщика-таджика, подстригавшего газон (таджик икнул и сунулся носом в траву; подскочившие порученцы уволокли его за ноги, приговаривая: "А не фик на пути стоять, когда батька рученьками развести изволит…") — Гряньте "Дубинушку"!

В модифицированном варианте "Дубинушка" прославляла русское народное оружие и пелась на пять голосов. От описываемых в песне расправ при помощи дубинушки аппетит мог пропасть у кого угодно — только не у Верещагина….

Сказочнику тоже аппетит отбить было сложно. Равно как и охоту к разговору:

— А что… — задумался он. — Хорошая вешь — салат. Когда поверх пяти-шести котлет положен. И соусом полит мясным. А рядом, — он отхлебнул прямо из жбана, не утруждаясь взять кружку, — запить чем, и основательно.

Верещагин одобрительно проследил за действиями со жбаном, кивнул, поощряя гостя. Вытер руки о салфетку с вышитым изображением Барака Обамы. Поставил локоть на стол:

— А вот скажи, отрок, — задумчиво спросил он, — идея в твоей книге какова? Нельзя ж без идеи. Соль в чём, смысл и корень всего действа?

— А то как же! — запихнул в рот еще кусок поросенка Сказочник. — Соль всего — надо делать так, как хочешь делать, если не хочешь, чтобы с тобой делали так, как ты не хочешь, что бы с тобой делали, но будут делать, если ты не сделаешь так, как делаешь.

Верещагин ошалело посмотрел на гостя. Отложил нож и зашевелил губами, пытаясь выстроить логиескую цепочку. Занятие оказалось для него непосильно тяжёлым — и неизвестно, чем бы всё это закончилось, но один из порученцев, подскочив, сообщил:

— Пашка докладывает.

— А? — с явным облегчением осведомился Верещагин.

— На острове у Петьки ему посадку не дают.

— А?! — Верещагин нахмурился.

— В смысле, не отвечает никто.

— А-а-а… — лицо писателя просветлело. — Ну ты ему передай, пущай, значить, на таран… в смысле, на воду садится и к берегу гребёт. И ещё…

Но Верещагину и тут закончить не дали. Другой порученец — с башни над воротами — крикнул:

— Калики перехожие!

— КТО?! — офонарело развернулся, отодвигая стул, писатель.

— В смысле — нищие, — поправился часовой, сообразив, что это уж черезчур.

— Таджики? — деловито проборчал Верещагин.

— Вроде наши, — отозвался часовой. — Точно наши. Баба, девчонка и пацан. Запускать?

— Запустить и накормить, — махнул рукой графоман и повернулся к гостю. — Это ты верно сказал, отрок, — заявил он, с облегчением поняв, что начисто забыл, что там вылепил гость. — А план у тебя есть? В смысле, на будущее, а не курить…

— Писать! Писать! Писать! — подняв руку так, что Ильич на своем броневике обзавидовался, продекламировал Сказочник. — Великим, легендарным классиком стану!

— Классиком? — Верещагин нахмурился. Его неандертальский мозг не переваривал слова "классики" — при нём сразу возникали образы бородатых (о зависть!!!) и бездарных (Верещагин был в этом уверен) Толстых и Достоевских. Употребление этого слова несклько уронило гостя в его глазах. Но не настолько, чтобы приказать оттащить его на конюшню и… нет, не выпороть, просто повесить для отпугиванья хорьков и ласок. Вот если бы он сравнил с классиком самого Верещагина… — Легендарным — это хорошо,

согласился милостиво графоман. — Где ж там мои орлы…