Это я, смерть

Руки у него жилистые, и весь он какой-то твердый, как кора дерева, и даже шея твердая, и ему, кажется, совсем не больно, когда его щипают и бьют, и тогда Арина захватывает маленький кусок его коричневатой кожи двумя ногтями и сжимает изо всех сил, потому что знает, что так можно сделать больнее в сто раз, чем если просто щипаться. Вова дико, со свистом, шипит, но рук не разжимает. Почему я не могу закричать, думает Арина. Ведь стоит позвать папу, и он придет сюда, и устроит этому Вове такое, что стены будут ходить ходуном. И еще она почему-то знает, что если ей не удастся вывернуться, то Вова уже не удовольствуется тем, что было раньше, что теперь он захочет как по-настоящему, как в той книжке. И она каким-то чудом все-таки выворачивается, и падает на пол, и вскакивает, и бежит из комнаты, прямо к папиной двери, и заносит кулак, чтобы постучать, и стоит так, с поднятым кулаком, но не стучит, а Вова стоит у нее за спиной.

Мерзни, мерзни, волчий хвост.

Чтоб ты лопнул, волчий хвост. Чтоб ты отвалился.

– Я сейчас постучу, – шепотом говорит Арина.

Вова стоит у нее за спиной долго-долго.

Потом говорит:

– Ну ладно.

И идет в прихожую.

– Дверь, – говорит он уже оттуда, – закрой за мной.

Арина идет за ним, мечтая повернуть наконец ключ в замке и оставить Вову по ту сторону двери, – и видит, что Вова на самом деле свернул не в прихожую, налево, а в кухню, направо, и сидит у стола на табуретке, и широко улыбается, оскалив страшные белые зубы.

– Ты чаю вроде предлагала, – говорит он. – Ладно, давай чаю.

– А ты сам поставь чайник, – отвечает Арина злым шепотом. – И хоть упейся тут. А я гулять пойду.

Она бежит в прихожую, сует босые ноги в резиновые сапоги, набрасывает ветровку.

– Замерзнешь так, – говорит подошедший Вова. – Там плюс десять.

– Не замерзну, – обещает ему Арина.

Они вместе спускаются по лестнице. Арина бежит впереди, перескакивая серые ступеньки.

Во дворе и правда холодно, как будто и не лето.

– Замерзнешь, – повторяет Вова. – Вернись, оденься нормально.

Арина мотает головой. Я больше не буду тебя слушаться, говорит она про себя. Ни в чем, ни даже в этом. Тебя, значит, заботит, не замерзну ли я. Ты, значит, заботливый.

Она стоит во дворе и смотрит, как уходит Вова – сгорбившись, засунув руки в карманы. С неба сыплется мелкое, мокрое и ледяное. Ветер. Она стоит, дрожит и улыбается.

– Проводила? – недовольно спрашивает отец, когда Арина возвращается домой. – Что ему было надо?

Арина пожимает плечами.

– Не знаю, – говорит она.

Ей очень, очень спокойно и хорошо.

Серый. Прекрасная Луиза

Луиза. Так ее зовут. Ишь, Луиза! Не толстая – крепкая, как боровичок, такая, с бочками. Хорошая. Прямо вот как надо. Принято, чтобы у девушек талия, у красивых, а у этой нету. Но на нее как посмотришь, так и видно: этой никакой талии не требуется. Как есть, так и хорошо.

В магазинчике у станции, где она работает, аж пять отделов. Один – хлеб-молоко, булки с маком и с таком, кефиры, ряженки, вот эти новые непонятные йогурты в бутылках и пластиковых белых корытцах. Другой – мясо-колбасы, заветренная грудинка говяжья, дешевые паштеты в целлофане и дорогущие-вырви-глаз твердые колбасы, и копченая обрезь на закусь; тут же до кучи и овощи – и свежие (ну как свежие – какие уж есть), и моченые-соленые. И яйца еще, да. Третий – крупы, консервы, макароны, соль-сахар. Четвертый – бухло всякое: пивко, ядовитого цвета бутыли с заморским названием «аперитивы», портвейн всякий, кислое дорогое вино, ну и беленькая, куда ж без нее. А еще пятый. Там всё остальное. И нитки тебе, и спички, и перекись водорода. И мыло с шампунем, и расчески, и гвозди. И подушки! И даже резиновые сапоги. Правда, все на один размер, ну и что.

А работница-то одна, Луиза. И так вертится, и эдак. И ничего! И ни очередей тебе, ни недовольных. Всем товару отпустит, каждому улыбнется.

Как всегда тут и была. Щеки – как те импортные яблоки, которые дрянью какой-то покрывают, чтобы пуще блестели и не портились. Глаза – как маслины из банки. Бочка – как подушки. Вся-то она прямо как сама из этого магазина. Как и не приехала сколько-то там лет назад из какой-то заплесневелой пропахшей худыми свиньями дыры, а выросла вот прямо тут, вылежала свое на полке, запунцовела щеками и ждет теперь, кто ж ее, такую раскрасивую, купит. У кого на такую хватит.

Серый знает о Луизе, кажется, всё. И не понимает в ней ничего.