Это мой дом

– Катаев! Почему у тебя на парте учебник? Убери его.

И безмятежный ответ Николая:

– А он мне не мешает.

Все ребята разом обернулись ко мне, не обернулся один Николай, только его спина, плечи, вдруг словно ставшие уже, и уши, вспыхнувшие как маков цвет, – все говорило: «Что я наделал!» В ответе не было грубого слова, но все почувствовали, что ответ этот развязен и нагл, и сам Николай понял это не хуже других.

– Я не приму твоей работы, – спокойно сказал Иван Иванович и пошел по рядам, заглядывая в тетради.

Мне стало не до задачи. Я глядел на хорошо знакомый, упрямый стриженый затылок, на сжавшиеся плечи и красные уши и думал: какие мысли сейчас одолевают мальчишку?

Раздался звонок. Никто не двигался с места – все ждали. Но Николай сидел не шевелясь. Тогда встал я.

– Иван Иванович! – обратился я к учителю, и в классе стало тихо как в погребе. – Я вижу, что плохо воспитал Николая Катаева. Я виноват в том, что он не умеет себя вести. Извините меня, пожалуйста.

…Когда ребята вернулись из школы, у нас в столовой на доске объявлений уже висел приказ:

«Воспитательнице Г. К. Карабановой объявляю выговор за то, что ее воспитанник Катаев Николай осмелился грубо ответить уважаемому учителю И. И. Остапчуку».

* * *

– Очень толковая девочка! – говорила про Настю Величко руководительница первого класса, старая, строгая учительница, скупая на похвалу.

Чтение, письмо, арифметика стали для Насти новой игрой. Она писала палочки или щелкала на счетах, приговаривая что-то с таким таинственным видом, что, глядя на нее, Коломыта спрашивал:

– Настасья, ты уроки учишь или сказку говоришь?

– У-у! Я Клавдии Иванны уроки давно выучила. Я теперь свое придумываю.

Любила она порассуждать.

– Вот счастливо вышло – человеком я родилась! Деревом, например, куда хуже. Вот родилась бы я деревом. Придут, сучья обломают… или зарубку какую сделают – вон как Колька. Может, и больно, а сказать не умеешь. Нет, человеком лучше. Правда, Вася?

Коломыта возвращался из школы позднее Насти, и она бежала ему навстречу:

– Вася, у меня по столбикам «отлично»!

Вася снисходительно улыбался и говорил что-нибудь подходящее к случаю. Вот, мол, и ладно. Молодец, Настасья, действуй!

Но пришел день, когда Настя задала роковой вопрос:

– А у тебя?

– У нас столбиков нет, – ответил Коломыта.

Настя сразу не нашлась. Но потом спросила у меня, что делают в пятом классе вместо столбиков, и в следующий раз задала вопрос вполне грамотно:

– А у тебя что по арифметике?

– А тебе что? – сказал Василий грубовато.

Настя не привыкла к резкому слову, а от Васи тем более. Она постояла, растерянная, и медленно пошла прочь.

На другой день обида угасла и Настя снова заговорила с Коломытой:

– Тебя спрашивали сегодня?

– Нет, – ответил он хмуро.

Прошел день, другой.

– Еще не спрашивали? Как долго! У нас Клавдия Ивановна часто-часто спрашивает, – не унималась Настя. Ей так хотелось порадоваться Васиным успехам.

– Не ставили мне никаких отметок, – сказал Коломыта сквозь зубы.

* * *

Всякая новая весна – чудо.

Кажется, сколько раз было слышано, как заголосила вода, сколько раз видано, как громоздятся на реке ледяные глыбы, сколько раз вновь досыта и допьяна распирало грудь холодным, свежим воздухом, духом талого снега, и слепило глаза голубое сияние неба, – и все же радуешься так, словно встречаешь весну впервые.

Никогда я не чувствовал себя таким сильным. И не сказать, чтобы все шло без сучка без задоринки, зато внутри кипело, Кажется, если очень уж захотеть, то и гору сдвинешь.

А рядом – Галя. От этого я вдвое сильнее.

Галя постоянно с ребятами, но сейчас – я вижу – она особенно чутко и тревожно прислушивается к Феде.

К Гале после болезни Федя всегда обращал доброе лицо, внимательные глаза. Он никогда больше не говорил с нею о своем прошлом, но видно было: он помнит те часы в больничке. Он стал с нею тих – вот, пожалуй, самое верное слово. До купания в проруби он был весь ощетинившийся, жесткий, непроницаемый, постоянно готовый к бою; сейчас все углы будто исчезли. Его отпустило, ослабла какая-то мучительно свернутая пружина внутри, он стал мягче. И еще с одним человеком стал он доверчив – с Лидой.

– Она за мной ходила, – сказал он как-то Гале. – Она хорошо за больными ходит.

И Лида отвечала ему доброжелательным взглядом – мы любим людей, которым сделали хорошее.

Я все-таки попытался еще раз поговорить с Федей. Я только спросил:

– Что, Федор, не надумал еще…

Он так сверкнул глазами в ответ, что я прикусил язык. Снова смотрели на меня глаза прежнего Крещука – неприступные, ледяные. Они говорили: «Не подходи, не спрашивай, не смей! Это не твое, это мое, только мое!»

У Гали хватало терпения, у меня нет. Я не мог мириться с тем, что где-то женщина, вырастившая этого мальчишку, горюет, мается и не находит себе места. Я написал по всем адресам, постучался во все двери, в какие мог, и отовсюду отвечали: «Такой у нас нет».