Это мы, Господи, пред Тобою…

Я не помню перипетии ее дальнейшей судьбы, но уже понимавшая, что отныне она «изменница Родины», узнавшая многие и многие истины об отношении к людям в «сталинском парадизе», как пошучивали немцы, она уходила глубже и глубже в немецкий тыл, изо всех сил цепляясь за русских солдат, волею таких же случайностей оказавшихся в стане врага. Последним мужем ее был пленный Вася из Новосибирска, который от голодной гибели примкнул к сибирским казакам, образовавшим за рубежом свои антисоветские отряды.

После насильственной репатриации обратно на Родину их везли вместе, в одном эшелоне со мною. Только Вася ехал в мужском вагоне с более суровым режимом, а Верочка — в женском. В дороге был у нее выкидыш шестимесячный. Привели дрожащую «кнопку», всю окровавленную, в наш санитарный вагон, и долгое время она боролась со смертью. Бывало, по утрам бегу вдоль стоящего эшелона с ведрами, разношу горячий кофе «только поносникам», Васин голос кричит в узкое окошко-продух:

«Сестричка, как там моя Верочка?» И наступил день во время нашего полуторамесячного пути, когда я крикнула в ответ, что она поправляется.

Так мы познакомились в первый раз, а потом встретились уже в камере следственной тюрьмы, и я ее узнала по изрядно обтерханному заграничному стандартному сиреневому платьицу. А Васю к тому времени уже осудили, еще в ПФЛ «взяли». Привыкнув к смене «мужей», Верочка не так часто о нем вспоминала, ее больше всего волновала моя смертная тоска по моему мужу, любовь к нему, чувство ей прежде неведомое. Я уже знала о нем по его единственному ко мне письму, что он «едет далеко и надолго» и просит устраивать свою судьбу, как могу.

Однако Верочке довелось встретиться и со свекровью.

В те годы меж нами ходило множество «бродячих сюжетов» о неожиданных встречах с близкими. Был сюжет о советском офицере, застрелившем увиденную среди нас жену. И о генерале, который, наоборот, нечаянно встретив жену и ее нового мужа — казака, посадил их в свою машину, казаку за спасение генераловой жены дали индульгенцию (казаки действительно спасали русских девчат из остовских лагерей с невыносимыми условиями, беря их в жены), а жену, осыпав заграничными трофейными подарками, генерал увез с собою. Свидетелем такой случайной встречи-чуда оказалась я и сама.

Эшелон наш долго стоял в Новосибирске, в тупичке. Пожилая женщина брела вдоль путей по своим бабьим делам.

— Эй, тетка! — закричал часовой — тут ходить не разрешается! — Подняла баба глаза. Прямо перед ней стоял на рельсах товарный эшелон с наглухо закрытыми дверями, узенькими под самой крышей окошками, закрученными колючей проволокой, с часовыми на площадках. Сквозь колючую проволочную решетку продухов-окошек смотрели какие-то темные лица, небритые, с сумрачными глазами.

Ходили по Новосибирску слухи, что через их станцию денно и нощно с запада гонят эшелоны со «власовцами» какими-то, и те власовцы — изменники Родины. Задумывались железнодорожники: «Что же это? Не может быть столько изменников — целые армии везут.» — А кто уже кое-что слыхал, о том, кто они. Мне лично однажды злобно сказал один сибиряк: «Мы тут за вас Богу молились, а вы… Столько вас, не сумели Расею ослобонить…» — И плюнул злобно. — «Ведь вас вон какая сила была… Э-эх, вы!»

Поняла тетка, некогда раскулаченная, что эти небритые за решеткой и есть они, власовцы. Вспомнила бабка похоронную на своего Васю, сына, честно погибшего в честном бою с врагом, и подняла было кулак погрозить этим проклятым изменникам, может из-за них ее Вася погиб. Но вдруг из окна-продуха услышала: «Мама! Мамаша!» — и в окошке среди других темных лиц увидела лицо своего Васи. Не упала, не сомлела, кинулась к вагону с криком: «Сыночек!» Похоронная-то ошибкой оказалась!

Перестали клацать затворами часовые, такие же парни-солдаты, как ее Вася когда-то был. Побежал один из них к начальству эшелона. А тот за многие недели пути от границы понявший, что везет не преступников каких, а таких же русских солдат, как и он сам, только попавших в большую беду, да еще с семьями почти все, разрешил, пока эшелон стоит, вывести Васю на свидание с матерью. Выпустили из женского вагона и невестку Верочку.

Жили недалеко, послала мать за продуктами, за другими членами семьи. Начальник эшелона утешал: разберутся, выпустят ее Васю с невесткой по прибытии на место. Ну… Васю на 10 лет куда-то, Верочку сперва на поселение, потом тоже на десятку. Разобрались!

Я помню, как кружком сидела семья на травочке, столь необычно встретившись, и Верочка была в этом же единственном полученном по бечугшайну на неметчине сиреневом платьице.

В камере для меня выяснилось, что хамоватая девчонка оказалась неглупой, мыслящей, не по образованию, а по впечатлениям жизненным, заграничным: побывала и в Германии, и Италии, и в Югославии. В плен попала пятнадцати, теперь ей было около двадцати. Кругленькое лицо еще сохраняло детские черты. Порою страстно вскрикивала: «Ой, как на свободу хочется!», особенно, когда до открытого летом тюремного окна откуда-то музыка долетала.