Это мы, Господи, пред Тобою…

Валенки нам уже заменили ботинками, и ноги стыли, особенно у тех, кто пилил, стоя в обтаивющем льду. И на душе была тоска: мы уже знали, завтра, в день Пасхи, выходного не будет: все как один, должны очищать территорию своей зоны от подтаявших, грудами лежащих экскрементов и мусорных куч. Выходного дня, нашей радости — не будет, не будет! Не о Пасхальном Воскресении грущу я, а о дне отдыха от унылой каторжной лямки своей.

Мне, как слабосилке, выпало загружать машины. На носилках, мы вчетвером, вдвоем таскаем тяжелые, как гробы, кубики и глыбки и переваливаем их в кузова. Края льдин режут ладони, без варежек нельзя, а они мокрые. Животы телогреек блестят от влаги: там, где женщине тяжело, она помогает животом. Ноют кости после болезни (я перенесла, как после выяснилось, бруцеллез). Глаза полны слез пополам с гноем. И голубой «грабаревский» простор, и сверканье, и весенняя капель — все безрадостно. Девки ругаются матерно — злые как осы: трудно, и завтра праздника не будет!

Уже три месяца я на общих по первой категории труда, которую дала мне «фашистка» Вера Ивановна, снявшая меня на работы за зоной не только из санчасти, но даже из каптерки. Вначале, когда из санчасти пошла за зону, бригадирша Любка Лянгина, которую я по требованию надзора не признала пьяной и из-за этого, якобы, «слетела на общие» «за связь с блатными», взяла меня в свою «бригаду-ух!» из блатных девок, где мат был главным стимулятором в работе. В первый же день, как только отошел от бригады конвой, Любка в присутствии всей бригады заявила: «А вы, Борисовна, жгите нам костер. А не хотите, мы сами зажгем, сидите, грейтесь». Любка «уважала медицину». Конечно, «так сидеть» я не стала, собирала щепки, топила. Иногда и конвой подходил: «Сестрица, возьмите лопату, постойте на бровке: начальство идет!» «Бровки» — ступеньки в котлован, по которым снизу вверх перебрасывают землю до самого верха котлована, похоже на опрокинутый вниз дном шестиэтажный дом. Уходило начальство, я снова — к костру. А Любка «шумела» в нарядной: «Старается Борисовна больше всех, а проценту не дает». Перевели в каптерку.

Но когда «командные должности» бухгалтеров и нарядчиц заняли девки из Сталинска, меня прежде не знавшие, приняли за еврейку — в Сибири ненависть к ним биологическая! — и с легкой руки Веры Ивановны «ушли» меня и из ледяной моей каптерки, преимуществом которой было то, что я жила там одна.

А затем попала я на работы весьма тяжелые и «на равных» со всеми. До сих пор и выходила за зону ненадолго, теперь изо всех пройденных мною лагерей этот непосильный труд, да еще после болезни, от которой еще ломило тело, стал для меня самым тяжелым и долгим испытанием. Кроме того, в лагере масса бесноватых блатнячек, из чужого Сталинска. Таких зовут «чума». Среди женщин — свары, сплетни, интриги. Сперва поддерживали письма В. Г., что хлопочут нас вернуть театру, что ведет он большую шахматную игру — «битву за королеву». Однако, обещания в письмах все не получали реализации. «Если нам не удастся еще один задуманный нами «ход конем», то надежда вернуть вас сюда рухнет», — писал В.Г. в одном из последних писем…

И стоя на ледяных разводах среди матерящихся баб, и поднимая через великую силу тяжести, чувствовала я: не выдержу! «Не знаю как, но я на дне страданья», писала я Владимиру Георгиевичу. Ответа на мое заявление в ИТК с просьбой о наряде в другой лагерь, где я могу быть «использована» как специалист, не было. Не выплыву на этот раз! Не выдюжу!

В тот предпасхальный день донья в кузовах машин были мокрые, мы сидели на корточках (стоять в машинах не разрешалось). Меня уже толкали: «Ишь, барыня! Артиска!». Возле зоны, как всегда, пересчет зеков. За воротами — этакое стойлице для входящих бригад. Непонятно почему, у стойлица нашу бригаду ждет большая толпа женщин. И все они бросаются ко мне с истерическими криками, обнимают меня — тут все наши, Киселевские — и плачут. Оглохшая, шатающаяся от усталости, не пойму, почему они кричат: «На свободу! Борисовна, на свободу!» И целуют меня со слезами старухи наши: «Христос воскресе!» Но Пасха-то завтра! Вокруг меня массовая истерика. Расталкивая всех, ко мне приникает Вика Зайлер, наша актриса, более обычного похожая на мокроглазую растрепанную болонку, и кричит, что ее и меня освобождают из заключения. То ли от усталости предельной, то ли от обычной трезвости, с недоверием слушаю, думаю: «Спутали бабы! Это нас в театр!». Нет, ни Ниночка, ни другие не вызывались, ее же начальник вызвал и объявил, что мы двое, я и она, должны в понедельник идти на главный участок оформлять освобождение. Так может быть, наш пункт или срок амнистируется? Нет, другие с этим пунктом не оповещены. Обалдеваю.