Это мы, Господи, пред Тобою…

Эту сцену наблюдает мужичонко, работающий возле кухни, и, уже, видимо, уяснивший, что я — новичок, снова без зова косолапит мне на помощь, лихо потряхивая концами развязанной шапки-ушанки. Пустую, но тяжеленную от наросшего льда бочку мы вдвоем без особой натуги вкатываем на взлобок. Спущенная в узкую траншею, она и сама бы легла на свое место в санях, но их уже и не видно: бычок отъехал далеко, а повернуть сани в такой узине невозможно. Незлобно выматерившись, мужичонко мне неведомым объездом, опять мимо кухни, подгоняет экипаж к роковому месту. Бочка загромоздила проезд, поднять вверх нам ее не по силам, можно только катить. Мужичонка сокрушен, но возникшие из тумана женщины с ведрами, дневальные, несущие воду в бараки, помогают вскатить мою посудину вверх, санки подгоняются мужчиной, и общими усилиями она укладывается на место. Никто не заметил, а я тем более, что квадратное отверстие, в которое мне предстоит налить воду, ложится чуть вкось.

Помощь мужичонки и баб бескорыстна и доброжелательна: увидели, человек бьется и побежали. Женщины эти — молдаванки или румынки, они ругают бычка дракулой (чертом), в их разговоре улавливаю я слово «кукона», что значит «барыня, госпожа». Интонации дружественные: не в издевку, а просто им открылся факт — явная барыня-неумеха попала в беду. Румынок, молдаванок, одесситок тут много. На зиму их массово оставляют в зоне, очень уж заметно они вымирали, простужаясь. Почти все — по 58 статье — «за пособничество врагу».

Этот эпизод оказывается только началом пытки «легкой работой». Поблагодарив в самых изысканных выражениях своих помощников, трогаюсь дальше, но бычок кажется мне менее симпатичным. При общении с молдаванками поняла, что понукать его следует криком «ча-ча-ча». Теперь, сжимая узду, не теряю из виду и бочку, под которую, чтоб примерзла прочнее, бабы подплеснули водички.

«Ча-ча-ча!» И подъезжаю к обледенелой, почему-то круглой дыре в боку снежно-ледяного кургана. Внутри этого купола — кран. Траншея тут образует тупик, чтобы бычок не устремился вперед. Поворачивать его надо по тесному кругу на дне ледяного цилиндра с дырою сбоку. Всюду застывшие кочки от пролитой воды. Опустив платок со рта, сплевываю, ради эксперимента, плевок долетает до земли в виде круглого мутного шарика.

Только теперь понимаю, зачем к саням приморожен топор, тупой, зазубренный: в обледенелую совершенно круглую дыру в зимней одежде не пролезть, и с немалыми усилиями отодрав вмерзший инструмент, рубаю по нижнему краю отверстия. Голубоватые глудки и сосули разлетаются со скрежетом, осколочек разбивает мне надбровие, по лицу бежит кровь, но, отертая, больше не наструивается, и никак не больно: при таком замораживании накожные операции можно делать без хлорэтила.

Хряпаньем по льду согреваюсь сразу, но белье, чувствую, намокло потом. Теперь уж постоять, передохнуть невозможно, надо все время двигаться, передергивая спиною. Да и мужичонко предупредил, что на кухне воду ждут, ее тощее чрево жаждет, надо поспешать.

Вхожу внутрь купола, согнувшись почти до высоты ведра, попадаю в грот изо льда, освещенный ледяным же окошком. От испарений стены образовали голубовато-зеленый шатер, подпираемый толстыми, в мужскую руку сосульками, подобным колоннам. Мороз тут не колет, но ледяная сырость сразу охватывает так, что тело начинает буквально колыхаться от дрожи. Дыхание с шорохом облетает ледяную избушку: в стенах живет эхо. Я будто бы внутри огромной холодной жемчужины. Вероятно, это сказочно, но никаких эмоциональных впечатлений у меня в те минуты не было, это я хорошо помню.

Весною оказалось, что куполообразная избушка — это довольно миленькая, окруженная кустами вербы, будка над источником с наружной трубою и краном. Сейчас он, весь окутанный соломой и тряпьем, почти врос в большой, в форме кабана, сталагмит, и, чтобы подставить ведра, я осторожными постуками топора — не повредить бы тут чего — снова рубаю лед. Надо спешить: а вдруг уйдет снова бычок с пустою бочкой. Сначала вода пробивается едва-едва, размывая наледь в кране, слегка дымясь и шипя, потом струя делается смелей и крепче. Ледяная избушка полярной Бабы-Яги наполняется недобрым гулким альтовым журчанием, и сразу намокают ерзающие у крана руки. Насухо вытираю их обдуманно запасенной тряпицей, но уже переполнилось ведро, и едва успеваю отдернуть ноги в валенках от закипающей внизу лужи. Она, мутная, принимает оттенки голубоватого жемчуга, пока наполняю второе ведро.

С двумя деревянными ведрами-ушатами боком протискиваюсь в щель того, что весною окажется дверью. Ах, все-таки на валенок плеснуло! Но зато бычок стоит смирно, сжевывая обмерзшие соломки, которые я сообразила кинуть ему, пока прорубала вход.