Это мы, Господи, пред Тобою…

«Сдох, наконец, сдох!» — разбудил меня Янош в объявленный день его смерти, когда там, наверху, кое-как поделили его проклятый народом престол.

— Вы еще о нем пожалеете, — сказали иные надзиратели, — он готовил амнистию. — Все свершалось еще его именем, хотя он был уже и юридически мертв. В первый раз в лагерях я под впечатлением несколькосуточной непрерывной траурной музыки, дивной, дополняемой лучшими музыкантами и певцами страны (тогда они еще были), разрыдалась. Никаких иллюзий у меня не было, я понимала? один человек не мог быть причиной ВСЕХ народных бедствий, жестокостей и репрессий, возглавляя лишь целую систему отечественного фашизма, а у каждого, кто его заменит, руки в крови по локоть. Даже было предчувствие: все жестокости антинародного режима возложат теперь на него одного. А сами не будут ли хуже? Так почти и случилось, собственно. Траурная музыка пророчила мне лично новые бедствия. Я понимала, что сейчас «паны» дерутся за власть, как бы у нас не затрещали чубы.

Потом мужчин выстроили во дворе на траурный митинг и, прочитав правительственное сообщение, от себя добавили, что Сталин готовил амнистию. Слушали молча, хмуро, не выражая никаких чувств.

Муж потом рассказывал: в их лагерях особого режима в Воркуте, где он отбывал новый 25-летний срок, тоже выстроили зеков. Все — в шапках.

— Шапки — долой! — Не снимают. Повторили команду с интонацией зверской. И тогда сотни шапок взлетели вверх (в армии — знак ликования), прежде чем оказаться в левой руке по уставу. В тех, режимных, лагерях для одних 58-х ненависть к еще живущему Сталину обычно всегда выражалась открыто: появлялся ли он в кинохронике или в образе, поднимался свист, кричали «гуталинщик»! «Долой!» Киномеханики спешили скорее провертеть такие кадры.

Несколько дней спустя, Верочка Кочукова получила письмо из Ленинграда, что лениградские дети на вагонных рессорах, в тамбурах, на крышах помчались в Москву на похороны. Родственники обронили фразу, что, к счастью, их мальчик за ночь пути так устал, что день похорон проспал. Еще позже стало известно, почему они написали «к счастью». Ходынка похорон стала еще одной гекатомбой по достоинству завершившей деятельность «обожаемого вождя».

В последующие недели в амбулаторию Маргоспиталя из соседней тюрьмы потекли к врачам-специалистам массы вновь арестованных в лагерях зеков и вольных. «За что?» — «Радовались смерти «Усатого», — отвечали новые пациенты.

Все такие экспансивные были тогда посажены с добавлением срока, если он уже был. Все пока оставалось по-старому. Отпустили ли их потом — не знаю. Вскоре была объявлена так называемая «бериевская» амнистия.

Умер «Усатый». Функции его сползли вниз ко множеству местных «царьков», к партийной элите, раздающей партийные блага непосредственно. Что лучше? И так до сего дня[29], если исключить половинчатую благодетельную «оттепель» хрущевских времен. А сейчас уж и не «культ личности», а «культ должности». Хорошо выразил это и Евтушенко в «Потомках Сталина» и скульптор Эрнст Неизвестный, ныне эмигрант, чей памятник теперь стоит над Хрущевым на Новодевичьем. Посетив выставку Неизвестного и других абстракционистов, Хрущев закричал: «Это не искусство». Эрнст ответил, что Никита в искусстве просто не понимает. Не в пример Ленину, Хрущев сказал: «Ну, хорошо, когда я был шахтером, я, положим, не понимал, но сейчас я как-никак глава правительства…» И сейчас ничтожества, дорвавшиеся до партийной должности, диктуют специалистам. Так была погублена взрывом целая плеяда ученых-космонавтов: приказали «должностные лица» отправить ракету, которая не была готова. Я уж не говорю об изуродованной психике целого народа, отравленного такой системой. Молодые всему этому просто не верят, ничего не знают. (Особенно не прочитавшие «Архипелаг Гулаг», обнаживший истинное лицо того, что называют советской властью. Но кто книгу читал? Единицы!) «Россия в концлагере» — крепостная, фашизированная, сломила и народную гордость, и национальное самосознание, породила шовинизм и в последние годы открытый гитлеровский антисемитизм.

Коснусь еще «бериевской амнистии», с которой совпали сроки моего юридического освобождения.

Энкаведешники растерялись. Куда меня? На поселение? — Оказалось, я не успела быть зарегистрированной как поселенка, когда арестовали. Сутки лишние держали меня в зоне. Решали, что со мною делать. Отпустили в станицу Ново-Александровскую Ставропольского края, где я прожила 2 недели и там услыхала о снятии Берия. Было явно не до нас. Я уехала сперва в Пятигорск, где меня все-таки не прописали, пришлось вернуться в Кемерово и прожить там год. Амнистия то ли действительно обдумывалась еще при «тиране», то ли служила поиском популярности для другого грузинского наполеончика.