Это мы, Господи, пред Тобою…

— Мадам! — изысканно обращается к ней офицер. — У вас прелестная дочка. Но мы вынуждены огорчить вас, нам нужен этот ишачок. В обозах не хватает тягла — война, мадам. Вы уж нас простите, но мы заберем ослика, гм… с обязательством вернуть его при первой же возможности.

Офицеры пошептались, и один из них обещает: — Завтра я прикажу завезти вам дров. Где ваш дом? Вон тот? То-от? — с почтением переспрашивает он, потому что наш дом на окраинной улице среди хатенок выглядит весьма буржуазно.

Мама, бросившаяся ко мне, почти не слушает их, она счастлива, что я жива-здорова, утирая мои слезы, она утешает, что Женьку возьмут только на время.

Ведь это офицеры, — говорит она, — они не обманут. Офицеры, Женя, обмануть не могут. Перевезет им Женька что нужно, и его вернут.

И тогда мы с вами, мадам, выпьем бокал прекрасного вина за здоровье вашей девочки, — добавляет один, приосаниваясь и соколом глядя на еще хорошенькую маму-разводку.

Мама отвратительным для меня образом улыбается. Она не протестует, что отнимают Женьку, папин подарок, папу могут убить, и у меня от него ничего не останется! Я задыхаюсь, от горя, срываю для Женьки ромашки, он их любит особенно, мягкая мордочка щекочет мои ладони, ослик трогательно пошлепывает сломанным замшевым ухом.

Возле дома офицеры галантно сами сгружают хворост и уводят ослика, приговаривая; «Женька, Женька, пойдем Женька!» И он идет покорно, дожевывая мои ромашки, только спустя несколько минут издали доносится женькино рыдающее иканье. Видимо, остановился. Ага! Пусть они с ним помучаются, ведь они не знают секрета, какой сообщил мне Бирюк. Но вдруг меня осеняет другое:

— Мама, а ведь они его будут бить! — И хотя я сама не раз колотила упрямца кулаками по барабанящим бокам, сердце мое сжимает такая тоска по ослику, такая жалость, что силу ее я помню по сей день. Мама убеждает, что бить не будут, ведь он хорошо и послушно пошел за этими офицерами, но я плачу долго, горько и в тот вечер не успеваю рассказать маме, о чем говорила с Бирюком и почему он меня отпустил. Наутро вся окрестная детвора уже проведала, что Женьку забрали, и ребятишки, вспрыгивая на забор, выражают мне соболезнование.

А дров нам действительно привезли. Солдат с белой ленточкой на кубанке выгружает их сам. Историю с Женькой он знает и уверяет меня, что ишачку в обозе плохо не будет, там есть много ослов, мулов и даже пони — «маленькие-маленькие такие лошадки, но прямо как настоящие». И если я захочу, мне вместо ослика вернут такую «поню», но я умоляю отдать мне моего Женьку со сломанным ухом. Солдат обещает запомнить примету. Он еще утешает: таких вьючных животных в бой под пули не берут, там годятся только быстрые кони, и Женька будет работать в городе. Где же, где именно? — Очень далеко, на другой, противоположной, окраине, за вокзалом. — Ах, так далеко мама, конечно, меня не пустит. Даже с Нюськой ни за что не пустит навестить Женьку. Да и не дойдем, заблудимся…

6. Возвращение

Ранней весною город занимают красные войска. Теперь уже навсегда у нас устанавливается советская власть. А папы нет и нет! Перестаю спать, кричу по ночам, неужели папа убит? Бабуля Таня тоже не имеет от него вестей.

Еще морозец давит, однажды звонок в парадную дверь. У порога солдат с красной звездочкой на шапке держит на поводке понуро стоящего ослика. Левое ухо висит, как тряпка.

— Женька, Женечка! — Осел опахийает мое лицо паром своего дыхания.

— Где вы его взяли, дядечка? Ведь его белые забрали! Мама, мама! — Красноармейца впускают в дом, но опасаясь насекомых, в комнаты не приглашают. Женьку на радостях заводят в коридор, и он усеивает пол крепкими крупными орешками. Мама морщится, дядя обрадовано бежит за сеном, которое еще лежит в сарайчике-тайничке. Женька нас вроде бы узнал: каждого бодает упрямым лобиком.

Сначала кормят Женьку. Солдата, осведомившись, нет ли «блондинок», впускают в кухню. И я сама ставлю для него самовар, ведь он, оказывается, папин посланец. Папа жив! Скорей бы сообщить об этом бабуленьке! Папочка мой жив-здоров! Женька ко мне вернулся!

Солдат вынимает папины «гостинцы»: сахар! Белый хлеб! Ботиночки мне и, главное, красиво переплетенную книгу Чарской «Княжна Джаваха»!

— Борис Егорыч живы-здоровы, шлют вам почтение, — степенно говорит молоденький крестьянский паренек в старенькой шинелишке, голубоглазый, с белыми, жесткими ресницами. Иногда, рассказывая, он называет отца товарищ комиссар, а в местах умилительных Борис Егорычем.

— Они человек очень прекрасный, у нас в части их уважают дюже. Умственный они человек. А вы, значит, его супруга будете? Он оглядывает светлую кухню. — Дом у вас вроде свой? Ничего живете, чисто. Как буржуи!

Это замечание выводит из себя тетю Аню, великую труженицу на ниве народного просвещения, и она возмущенно объясняет ему, а попутно и я получаю урок классового расслоения. Оказывается, мы вовсе не буржуи, а трудовая интеллигенция, близкая народу и его интересам как, к примеру, сам Борис Георгиевич. Мы ведь его семья!

Теперь я точно знаю и ликую: мы не буржуи!