Это мы, Господи, пред Тобою…

Спустя пятьдесят лет, осенью, вскоре после его смерти, Она, выйдя на крылечко в такой же сиреневый вечер, услыхала в небе курлыканье улетавших на юг журавлей, и тогда родились еще строки:

С журавлиным осенним клином

Ты покинул меня навсегда…

А в небе звучали клики,

Как тогда… как тогда…

Возвратясь с экскурсии, в мае, Он приехал прямо в ее комнату, оставив свою квартиру. Из Германии была от него открыточка, где Он называл ее «на ты» и начал словами: «Дорогая…». Она легко приняла это новое свое замужество, но не по любви, без усилий предварительных. Просто замуж выйти было надо — шла война, к ней «приставали», он был ей «не противен», как говорили засватанные девушки в старину. Оба они, выросшие и формировавшиеся вдали от мещанских своих семейств, были, по сути, интеллектуальной богемой: книги, литература, — вне бытовой озабоченности. Но, пожалуй, окажись на его месте другой, из ее привычной среды, Она легко бы пошла и за того.

Влюбленность наступила потом. Любование друг другом. «Какая ты стала хорошенькая, когда покраснела», — говорил Он. Или: «Как чудесно ты сегодня хохотала в кино». А она любовалась его лицом, пока Он спал — оно было такое успокоенное, ясное, шелковисты были широкие брови, на бледном лице румянец был какой-то «девичий». А открывал глаза — будто вспархивали веером длинных ресниц голубые бабочки… Влюбленность. Обоюдная.

Официально они до августа о браке не объявляли, хотя жили вместе. Она носила девичью фамилию, которую в предыдущих браках не меняла.

Немного смущала обоих «плохая примета»: первое апреля — вечер их первого и внезапного сближения — обманный день.

В день его именин, 21 августа, они созвали гостей. Для военного времени это был «пир» — пирог с мясом, чахохбили. Редактор с женою подарили торт.

Гости поняли эти «именины» как свадьбу, хотя и намека на это не было сделано. «Что-то вино горьковатое», — сказал кто-то, и другие закричали: «Да! Да!» — Она расстроилась — ведь достали с трудом, — позабыв об обычае так приветствовать новобрачных. И когда Он потянулся к ней с поцелуем — поняла: это их свадьба. С того дня Она носила его фамилию, такую знакомую и дорогую с детства (Юра!).

В тот день к скверной первоапрельской шутке присоединилась, будто зловеще напоминая о ней, новая плохая примета: открывая шампанское, Он до крови порезал палец. «Плохая примета», — подумала Она, унимая ему кровь. То же подумали и гости.

Потом они провожали гостей по уснувшим, залитым лунным светом улицам. А улицы южных городов — это аллеи. Уличный асфальт блестел и сверкал под луною как река.

Проводив, они целовались лирической этой ночью у памятника Долгорукому и оба переполнены были влюбленностью и обсуждали, не обвенчаться ли им теперь же в церкви, но решили отложить венчание до возвращения домой, чтобы обряд свершил его отец.

«Плохая примета» в их медовый месяц просовывала мерзкий нос и в дальнейшей их совместной жизни. Часто ссорились. Обманное первое апреля и кровопускание во время свадьбы как бы стало предупреждением дальнейших событий совместной жизни. И хотя они условились датой своего соединения считать не обманное первое апреля, а день их «именинной свадьбы» — 21 августа, все-таки обмануть судьбу никак не удавалось.

Вскоре после августовских «именин» Отдел пропаганды дал отпуска нескольким сотрудникам, в том числе и ей, и отправил их в Евпаторию. Он остался в Семфирополе делать газету, Она уехала к любимому морю, в знакомую Евпаторию, где в юности, больная спондилитом, три года подряд проводила лето в костнотуберкулезном санатории «Таласа». Евпатория снова предстала как горячий подсолнух на низменном побережье, но… Набережная, где прежде по вечерам под музыку гуляли нарядные люди, была пустынной, санатории (и «Таласа») лежали в развалинах после десанта. Побережье было сплошь минировано, кроме отдельных узких огороженных участков, где купаться было безопасно. Отпускников поселили на окраине, рядом с Майнаками в большом саду, видимо, прежде принадлежавшему совхозу, с разбросанными в нем летними домиками-павильонами. В одном из них, отдельно от всех, поселилась Она. Вокруг был абрикосовый, теперь ничей, сад и бахчи… Ветви гнулись до земли от тяжести уже созревших оранжевых как солнце персиков, огромных — с кулак… На бахче лежали мощные плети с тоже огромными фиолетовыми баклажанами. Жителей не было видно, но порою, пугая, между деревьями мелькали немцы в касках и с оружием — проводили какие-то учения.

Совсем рядом с садом и морем серебром сверкало Майнакское целебное рапное озеро — болото, перенасыщенное солями, в виде неглубоких многочисленных луж, в них кишели какие-то красноватые червячки.

Она была уже беременна, но еще не знала этого — «аменорея военного времени» не дала этого ощутить — и, памятуя о былом спондилите, ложилась ничком в горячие целебные лужи и подолгу лежала, следя за облаками, сверху обжигаемая солнцем. Лежала подолгу, без обращения к врачам, конечно. На обратном пути ее впервые стошнило, показалась кровь. Доктор уже в городе диагностировал беременность.