Это мы, Господи, пред Тобою…

Без запинки я ответил, что во всей мировой лирике не знаю ничего выше, чем «Я помню чудное мгновенье». И стал восторженно рассказывать, как Глинка — Пушкин радостно встрепенулся при знакомом имени — переложил эти стихи на музыку для дочери Анны Керн. Я собирался уже включить проигрыватель, чтоб прослушать мелодию, как заметил что Пушкин лихорадочно листает свой томик, отыскивая эти стихи, и слушает меня рассеянно._

Свободно цитирующий Гоголя, Пушкин не помнил собственных стихов!

В смятении я читал и другие его стихотворения, не находил им равных, быть может, только Лермонтов… И я рассказал ему о Лермонтове. Прочитал «Смерть поэта».

Бородин был прав: эмоциональный мир Воскрешенного следовало беречь. Он затосковал, как женщина ломая руки повторял: «Как это прекрасно, как верно!. О, обнять бы его… мальчик…» — И наизусть повторил только что услышанные чужие строфы.

Рискнув, я представил ему картину трагической дуэли под Машуком. И еще раз рискнув, процитировал:

Недвижен он лежал и странен

Был хладный мир его чела…

— Это ожившая история вашего Ленского…

— Какого Ленского? — отирая слезы, равнодушно спросил Александр Сергеевич.

Как выяснилось потом, Бородин готовил Пушкина к нашему знакомству, рассказывал обо мне, показывал ему даже фильм, снятый с меня скрытой камерой. Пушкин нашел, что я очень похож на Вяземского. Тогда Ему открыли, что я прямой праправнук его приятеля. Бородин препредил, если я не понравлюсь, меня уберут, но «самым необидным для меня способом, как потребовал сам Александр Сергеевич.

Он полюбил меня сразу, то ли как правнука близкого друга своего, то ли восхитило мое знание мельчайших деталей его времени. Со мною быстро стал товарищески прост. Называл меня то Правнук, то своим Alter ego. «Не могу же я сердиться на самого себя», — говорил, бывало… Шли дни сближения. Я же с радостью бы умер за то, чтобы счастлив был он, удивительный даже не воскрешением, но всей очаровательной натурой. И все его скорби, когда они появились, я принял как свои.

Ему не рассказали только, и я сам не должен был это обнаруживать, что миниатюрные приборы, находившиеся постоянно при мне, записывали и снимали на пленку все нащи беседы и ситуации общего нашего с ним бытия. _Ознакомленный со многими «чудесами» нашего века, он покамест не должен подозревать о существовании такой техники. Науке он был нужен совершенно раскованным. Признаюсь, я, потомок его ближайшего друга и его друг, с которым он вскоре стал доверительно откровенным, терзался своей ролью своеобразного соглядатая и, к черту послав интересы науки, часто выключал шпионящие аппараты. И то, что он поверял мне одному, уйдет вместе со мною. Я злорадствую: «Вы начали с тайны! Так пусть все и останется тайной, но не вашей, уважаемые бестрепетные экспериментаторы, а только его и моей. Историю человечества не следует видеть обнаженной, как продажную женщину!»

3. Пробуждение сознания

Стоит теперь рассказать о самых первых часах реанимации, ход которой я знаю по записям, сохранившимся у меня, потому что я не поспел ко взрыву.

После полной регенерации физиологической, после излечения раны, принесшей Пушкину смерть, был продуман весь ритуал пробуждения личности. Окутанное проводами датчиков тело спало на стенде-кровати. Приборы показывали полную норму.

И вот Бородин вдохновенно, как дирижер, включил нужную аппаратуру. Началась реанимация сознания.

…Дрогнули веки, голос прошелестел стереотипное для всех пробуждающихся «Где я?» — Стереотипным был и ответ: «В больнице. Вы живы, Вы здоровы». Веки удовлетворенно опустились, появилось подобие довольной улыбки: слух действовал! Чувства просыпались!

Свершилось! Бородин и его сотрудники не смели дышать, не отрывая глаз от приборов. Кто-то упал в обморок, на упавшего даже не взглянули, только перехватили его кнопку на пульте. Пушкин шевельнулся, сжатием проверил пальцы правой руки.

Снова и снова его погружали в гипнотический сон. «Вы живы, Вы здоровы, Александр Сергеевич Пушкин. Ваша жизнь вне опасности», — тихо повторяли аппараты, да щелкало что-то в приборах… Сутки… Сутки… Бородин весь пропах ароматом натурального кофе, который истреблял в неимоверном количестве, не жалея собственного сердца.

Во время коротких промежутков пациенту постепенно сообщали все, с ним происшедшее. Он открывал глаза. Вокруг толпились белые халаты…

— Николай Федорович! — позвал он Арендта и поискал глазами своего врача. Выступил Бородин, поклонился: «Лечил Вас я, Николай Степанович Бородин!»

— Я не умер? Да?

— Вы живы. Наука теперь все может, Александр Сергеевич!

Это был первый его диалог.

«Наука все может, все может наука… наука…» — однообразно слышалось в лаборатории, где он лежал в полусознании.