Это мы, Господи, пред Тобою…

Особенно жесток Тоннер не был, все же: через день-другой доходной дядька на больничной койке шепотом рассказывает о какой-то схватке с доктором в Сталинских лагерях. Теперь-то он будет «уважать медицину!».

Бывало и так, что терцию получал «лоб» с арбузными ягодицами, но рядом записывалось по латыни название мудреной болезни. Начинаю понимать: терцию получают и здоровые, либо «с посылками», либо послужившие пользе диктора прежде.

С тюремным этапом прибывает поляк-врач. На комиссовании называет профессию. «Дипломированный врач?» — ревниво переспрашивает Тоннер.

— Евгения Борисовна, положите доктора в такую-то палату. — Затем «купив» у робкого новоприбывшего врача-новичка модное длинное пальто, Тоннер по своим хорошим отношениям с начальством рекомендует его доверенным врачом на другой участок нашего подразделения. Впоследствии доктор этот, оказавшийся педерастом, сблизился с урками и когда меня с запиской Тоннера — помочь, отправляют туда, он встречает меня у ворот с криками: «Евгения Борисовна, я уже в законе!» и обнимается с каким-то мальчишкой.

Глядя в прошедшее, не омрачу память Ивана Петровича такими подозрениями, но уж очень нежен он был с миловидным фельдшером, сменившим меня по моем временном отбытии с этого лагучастка. Мое прибытие в эту же зону в качестве актрисы организованного театра доктор встретил радостно, поселил в санчасти и все твердил: «Хозяйка здесь Вы!». А фельдшер смотрел на меня волком.

Столкновение врачей в одной зоне — явление обычное: если есть один, зачем нужен второй? В Белове после Алексея Петровича появился врач, старенький косолапенький, из тех «земцев», что все знали, больных лечили с любовью, но только порошками, не признавая вливаний и пенициллинов разных, вошедших в медицину после войны. У этого доктора много старания. Он сразу восхищен моей смелостью, ловкостью. Это он спросил меня, плакала ли я когда-нибудь. В лагерях этот врач из белорусского села новичок и наивен до святости. За помощью к нему обратился начальник 3-й части (следственной. Так по Николаевской еще традиции именовался отдел призванный следить за политическим состоянием). Начальников таких зеки называли обычно «третьяками». Доктор выписывает рецепт «Третьяку». Тот выпучивает глаза: что это, насмешка?

— Так вас все называют, я думал — это фамилия… — краснеет и пугается старик. Давясь от смеха, объясняю третьяку ситуацию. «Господи, как вы их не боитесь!» — ужасается провинциал-доктор.

Сопя, вздыхая поминутно от жалости к больным, от сомнения в диагнозах, он лечит истово, со рвением, но в Киселевской зоне воцарился прекрасный современный врач Тоннер. И он быстро и насмешливо сбрасывает старика из санчасти в инвалиды: соперник все-таки! Старик плачет. Он уже почти полвека врач. Плачет передо мною и, собрав вещички, в пальтишечке, похожем на капот, направляется в общий барак, где ему в лучшем случае работать дневальным. Он комичен, этот старомодный земец, но профессиональная работа — единственное его духовное спасение.

Я вступаюсь: прошу оставить старика хоть на амбулаторный прием, но Тоннер неумолим: «фельдшеризм» с порошками «от головы или живота» — главное зло современной медицины! Потом старик топит печи у какого-то начальника, выписывает ему рецепты, которые тот носит проверять Тоннеру.

Однако в лагерях, «на островке гуманности», водились волки жестче в общем-то далеко не злого Тоннера, который в медицине работал самоотверженно и по призванию. В Арлюке работал врач-зек, который медикаменты зекам продавал. Коробка глюкозы, например, 75 рублей — «бешеные» по лагерным масштабам деньги. Еще страшнее оказался заключенный по 58 статье хирург Маргоспиталя, еврей, берущий плату за полостные операции. Деньги присылали родственники оперируемого. Но, даже получив плату — большую, в тысячах, он систематически калечил немцев и «власовцев», делая им свищи, травмы неизлечимые. При немцах в Гомеле погибла его семья, и он мстил как Иегова. Так Лесховец, бывший бургомистр Гомеля или Львова, остался после аппендицита с каловым свищом: содержимое кишечника извергалось непрерывно.

«А я ему много заплатил», — рассказывал больной, — он мне обещал…» Начальство не могло не знать об этом, но когда эти случаи по множественности их начали выплывать, когда нельзя их уже было объяснить случайной ошибкой врача, доктор Г. (фамилию забыла) отравил собственную операционную сестру — единственного свидетеля таких «ошибок». И щедро заплатил тому, кто делал ее вскрытие.

— Он освободился с большими тысячами, — рассказывали знавшие его и работавшие с ним врачи.