Это мы, Господи, пред Тобою…

Наши бабенки шуршали радостно; уже выведали: теперь здесь не голодуют, режим не дюже тяжелый, расконвойки много, то есть связь с «волей» легка, а работа… тьфу! Почти все были крестьянки, в большинстве сидевшие «за колоски», то есть, за сбор колосьев, оставшихся на уже убранном поле, что считалось «хищением социалистической собственности» и каралось 7–8 годами (!) отсидки. А я ужаснулась предстоящему «идиотизму деревенской жизни», так как успела узнать свое: библиотека плохая, один шкафчик в КВЧ.

Вдоль проделанных в снегах дорожек-траншей ямами зияли темные провалы: входы-спуски в землянки. Шмыгали по обледенелым ступенькам женщины в валенках, по сибирской домашней привычке на босу ногу, когда между юбкой и голенищем мелькают раскаленные морозом подколенные углубления. В первый же вечер увидали массу жалких оборванок «чувырл». Оказалось впоследствии, что много здесь и «истинно советских людей», то есть фронтовичек, получивших сроки за мародерство и послевоенную спекуляцию, «настоящих дам» с претензиями — офицерских жен, попавших за тот же грех, удивительно алчных («нет ли у вас продажных каких-либо украшений»?). Обитали скромные чистенькие старушки, проведшие в заключении по 15–20 лет «за политику», сидели и «за веру», и члены семей посаженных партийных работников. «Прислужницы немцев» и партизанки соседствовали на нарах.

И все были равно несчастны.

Водились и урки, в чем я в первый же миг убедилась: положила неосмотрительно теплый платок на нары, и он тут же исчез. Пропажа столь необходимой вещи (до сих пор не случалось) еще более усилила мою тоску среди копошившихся на общих нарах сумрачных фигур, озаряемых маленькими, чуть мерцающими коптилками со столбов, к коим нары прикрепляются.

Верхняя их часть тут сплошная, на персону около метра пространства. В периоды «пик» лежали так туго, что поворачивались по команде. К счастью, при мне «пик» не случался. С одной стороны у меня вшивая урка-скандалистка, которых в лагерях называют «чума», с другой — очаровательная Леночка Евтушенко, дочь эмигранта из Шанхая, воротившаяся на родину после войны по искреннему добровольному желанию. Позднее Леночка, вымученная ходьбою при сезонной работе, вымолила работу «без ходьбы» — ассенизатором ее назначили, утонченно-прелестную, женственную, но мужественную духовно. Через два дня она пахла далеко не Ориганом, но выглядела счастливой. При взгляде на Леночку, когда она впервые вошла в зону, мне припомнились стихи Сельвинского: «…вся она опенена, окружена женственностью, как пена шумом…».

В нижнем этаже к нарным столбам прибиты вагонной конструкции персональные топчаны. На них живут аборигены лагеря, старушки-инвалиды, которых уже не гоняют на работу, «придурки», расконвойка, составляющая всюду привилегированное сословие, наиболее крупные урки: внизу, в темноте не так заметен их картеж или дешевая «любовь» со случайно попавшим в зону мужиком или друг с другом — «шерочка с машерочкой».

Я написала «на них живут», потому что спальное место — это и есть индивидуальный дом заключенного, там у него все: и его уют, и его тепло, и подручная часть личного имущества, запрятанного либо в наволочку, либо в солому матраса, или в какую-нибудь ведомую владельцу щель… «Его уют…» Да, часто эти персональные койки украшались вышитыми подушечками, у медсестер художественно измереженной марлей. В женлагерях попадались рукодельницы преискусные, обычно их оставляли в зонах вышивать для госпож начальниц. Заболев, они потрафляли сестрам, врачам, порою бескорыстно работали и для подруг, на марле, на тряпочках, нитками, надерганными из цветных лоскутков. В Арлюке увидела я матерчатые иконки, вышитые мельчайшим крестиком или гладью. Особо позавидовала образу Владимирской, принадлежавшим кн. Шаховской.

На нижних нарах темно, бараки освещаются окнами, вделанными в крыши. Однако привыкают глаза: порою там шелестят книжные листы. Хотя книг в Арлюке нет, их для любителей достает расконвойка, реже приносят «вольняшки», по секрету ужасному, ибо это считалось уже «связью с заключенными» и страшно каралось. За такую связь — носила книги для чтения — сидела моя приятельница В. Н. Кочукова. Иным книги присылали из дому. (Такими присылами питался в Воркуте муж мой). У аборигенов водились и личные коптилки, горючее доставали за пайку — лагерную валюту. И ночью, вскакивая по нужде, я с завистью видела, как в поднарной темноте сторожко, чтоб не застигли надзиратели, теплится чья-то искорка, и мелькают страницы. Еще при моем поселении в Кемерово, до ареста, отбывшая «срок» на Яе, музыкантша Ниночка Котяева рассказывала, что свою теоретическую кандидатскую диссертацию она закончила именно в лагере.