Это мы, Господи, пред Тобою…

— Особенно отрадно видеть у Вас пробуждение высоких чувств! — проворчал профессор. А Пушкин продолжал беспокойно:

— Рад, что бренные останки мои послужили науке. Но ведь я опять живу и посему… смею о себе любопытствовать. Вы сказали: эксперимент не закончен. Как же он может закончиться, если я не стану выполнять ваших тре… — он поправился; — условий? Мне, сударь, следует объявить правду!

Бородин покряхтел, подумал и посмотрел прямо в глаза поэту:

— Пушкину лгать не могу. Вы так мужественно и трезво с первых минут приняли Ваше новое положение… что… — Старик был в смятении. Пушкин понял.

— Я могу сойти с ума, не так ли?

— Александр Сергеевич! Мы не случайно выбрали Вас: надеялись, ум сильный и тонкий, поймет, что такое для человечества этот первый опыт. Не скрою: слишком сильная волна впечатлений может стать гибельной для рассудка. Вы познали славу, но не представляете, какова Ваша посмертная роль в нашей культуре. Наши люди привыкли к «чудесам», но Ваше появление… Выдержите ли Вы такой напор… эмоций? Мы не смеем допустить и сотой доли риска. Эмоции, даже полезные, положительные, надо… дозировать, — он показал рукою, как отмеряют нечто. — Иначе… Помните, вы ведь и в прошлых ваших треволнениях испытывали опасения, сказали однажды:

— Не дай мне Бог сойти с ума! — и старик прочел известное стихотворение.

— Как? Как? Мои? Я не помню, чтобы такое сочинял, хотя меня и доводили до безумия эти, как Вы говорите, треволнения.

— Так… — Бородин задумался. — Видите, какая постепенность нужна даже в восстановлении памяти.

Я протянул поэту томик его стихов, он отыскал глазами, просиял: «И вправду, мое!»

Хорошо зная нашего патриарха, я заметил, как расстроил его этот диалог: Пушкин не помнил свои стихи.

Бородин ушел косолапо, сутулясь, мы остались вдвоем. Поэт раскованно сел, подвернув ногу и привалившись к моему плечу теплым и легким телом, подмигнул вслед ушедшему: «Этот мастер живой и мертвой воды весьма учен, но педант, как все они. Ежели вы воскресили личность Пушкина, то в этом старике совершенно воскрешена внешность Собакевича. Не так ли?» — И прочитал почти наизусть то, что некогда еще не напечатанное читал ему Гоголь.

— Итак, теперь Вы — мой Вергилий. А какое мое стихотворение особенно любите?

Без запинки я ответил, что во всей мировой лирике не знаю ничего выше, чем «Я помню чудное мгновенье». И стал восторженно рассказывать, как Глинка — Пушкин радостно встрепенулся при знакомом имени — переложил эти стихи на музыку для дочери Анны Керн. Я собирался уже включить проигрыватель, чтоб прослушать мелодию, как заметил что Пушкин лихорадочно листает свой томик, отыскивая эти стихи, и слушает меня рассеянно.

Свободно цитирующий Гоголя, Пушкин не помнил собственных стихов!

В смятении я читал и другие его стихотворения, не находил им равных, быть может, только Лермонтов… И я рассказал ему о Лермонтове. Прочитал «Смерть поэта».

Бородин был прав: эмоциональный мир Воскрешенного следовало беречь. Он затосковал, как женщина ломая руки повторял: «Как это прекрасно, как верно!. О, обнять бы его… мальчик…» — И наизусть повторил только что услышанные чужие строфы.

Рискнув, я представил ему картину трагической дуэли под Машуком. И еще раз рискнув, процитировал:

Недвижен он лежал и странен
Был хладный мир его чела…

— Это ожившая история вашего Ленского…

— Какого Ленского? — отирая слезы, равнодушно спросил Александр Сергеевич.

Как выяснилось потом, Бородин готовил Пушкина к нашему знакомству, рассказывал обо мне, показывал ему даже фильм, снятый с меня скрытой камерой. Пушкин нашел, что я очень похож на Вяземского. Тогда Ему открыли, что я прямой праправнук его приятеля. Бородин препредил, если я не понравлюсь, меня уберут, но «самым необидным для меня способом, как потребовал сам Александр Сергеевич.

Он полюбил меня сразу, то ли как правнука близкого друга своего, то ли восхитило мое знание мельчайших деталей его времени. Со мною быстро стал товарищески прост. Называл меня то Правнук, то своим Alter ego. «Не могу же я сердиться на самого себя», — говорил, бывало… Шли дни сближения. Я же с радостью бы умер за то, чтобы счастлив был он, удивительный даже не воскрешением, но всей очаровательной натурой. И все его скорби, когда они появились, я принял как свои.