Это настигнет каждого

- Я люблю тебя, - внезапно сумел он выговорить, - хоть и не понимаю до конца, что это значит. Это больше того, что я сейчас чувствую. Я жить без тебя не могу. Но мог бы и сделать с тобой что-то ужасное. - Он вонзил ногти в тощие ягодицы Матье. Тот в ответ только погладил друга по затылку. Потом они тихо лежали, открытый рот Гари -вплотную к ребрам Матье. Им снился сон их жарких и ненасытных чресл: долгая мучительная неопределенность, казавшаяся им драгоценной, потому что сейчас они были рядом, лежали один на другом - два сросшихся между собой существа, не отличающих проклятие от спасения.

Они поднялись. Каждый, отвернувшись, упаковал свое неутомимо-строптивое сокровище, после чего застегнул рубаху; так они спрятали друг от друга шелковистые торсы, еще минуту назад щедро выставленные напоказ.

- Вот, значит, какие мы, - пробормотал Гари. В его словах не было осуждения, он только хотел намекнуть, что пора заняться чем-то другим.

В тот же, кажется, день Матье сел к письменному столу, чтобы выучить латинские или греческие слова. Гари смотрел, как он наполняет свой невидимый мозг звуками чужого языка. И представлял, как серые мозговые извилины (тут он подумал о свиных или телячьих мозгах: рыхлых, уродливых, покрытых кровеносными сосудами) впитывают в себя что-то чуждое, бесполезное. Мозги убитых животных внушали Гари отвращение, но мозг Матье - как бы ни выглядел - наверняка был великолепным садом-лабиринтом... не менее достойным любви, чем внутренности, которые Гари однажды, около года назад, увидел сквозь дыру в его животе. В своем воображении Гари мог теперь рассмотреть всего внутреннего Матье, как если бы широко распахнулся вспоротый мышечный покров... и в глубине образовавшейся щели... похожей на срамную щель гигантской кобылы... обнаружилась бы нежно-зловонная пена кишечных петель.

Он любил Матье даже уничтожаемого, истлевающего; во всяком случае, нередко фантазировал, воображая смерть друга, его расчленение на куски, исполнение над ним смертного приговора: чтобы любить его и внутри, а не только снаружи, чтобы почувствовать ненасытность собственных влечений.

- Шинокефалос, - сказал Матье, - Луковичноголовый. Это греческое ругательство.

- Луковичноголовый, шинокефалос, - я запомню.

- Нам не хватает бранных слов, - сказал Матье, - Несколько новых я нашел здесь, в этом словаре. Но они по большей части очень грубые.

- Тем лучше. Давай!

Матье полистал книгу:

- Баталос, простое слово: «Ты, задница».

- Превосходно: баталос.

- А вот еще проще: исхас, «сухая смоква», - синоним «задницы».

- Чудно: Смоква. Как это будет по-гречески? Повтори еще раз.

- Iσχάς. Исхас. Смокву они называли и сикон; но, скорее всего, это второе обозначение не стало ругательством.

- Дальше.

- Πυγη, «толстозадый».

Внезапно Гари крикнул: «Прекрати! Хватит!» На него будто набросили сеть. Его лицо раскраснелось, губы задрожали. Он очень тихо сказал:

- У нас тоже есть ягодицы. Что тут такого стыдного? Думаю, я сам толстозадый, да и ты тоже - отчасти.

В тот же день (или, может, в другой) они разговаривали о Манеросе[79], единственном сыне первого египетского царя: о ранней смерти этого юноши и о траурной песне, которую сложили в его честь и которая в начале человеческой истории была, видимо, первой и вообще единственной песней. Сладкозвучная жалоба о преждевременном увядании цветущего юноши, внезапно вырванного из круга всесозидающей любви. Погребальный плач по Адонису, Лину[80], Литиерсу[81], Аттису, Манеросу - относится ли он также к Гари и Матье? Не были ли когда-то они сами - пришедшие издалека, забывшие о своем пути - носителями этих имен, хотя теперь ничего такого не помнят и лишь погребальный плач еще порой раздается в их ушах? Если бы они, как египетские певцы, приставили ладонь к уху, темный напев чьей-то глубинной арфы, возможно, стал бы им внятен. Сколь бы грубыми ни казались порой их слова или поверхностные жесты (напоминая в этом смысле сакральную тарабарщину, какую пишут или рисуют в подворотнях), - оба они верили, что происхождение их озарено блеском архаических героев, верили в частые повторения общей для них смерти, в периодические возвращения на землю, во вновь и вновь возобновляемую встречу, в свою любовь. Ни грязные или жестокие образы, ни какой бы то ни было нечистый восторг не могли отторгнуть этих двоих от их ангелов, чей замысел они воплощали.

Снова и снова звучат жалобные песни. Снова и снова плоть становится духом, продолжая быть и кровавой пеной: тем низшим, что сделается золотым сосудом, вмещающим наивысшее блаженство. Да. Матье, подняв глаза от книги, посмотрел на Гари. И тотчас узнал в нем своего вечного спутника: прекраснейшего из всех, бессмертного. .. Из чьей руки он будет принимать смерть - раз за разом, не одну тысячу лет... По ком всегда тосковал и будет тосковать так, как умирающий - по глотку воды.

- Ах... - только и сказал он. - Думаю, мы друг другу наскучили. Что тебе до этих греческих слов, которые я зубрю! <...>[82]