Это настигнет каждого

- С тобой можно иметь дело, - сказал он наконец. - У тебя хорошие руки. Маленькие, приятные на ощупь, простой и красивой формы... не слишком длинные и не слишком грубые.

- Вчера они были приятнее, мой господин, позавчера -еще приятнее, а два дня назад - приятнее намного; и так далее, началось все много месяцев назад...

- Ты сумасбродный ослик, - сказал Матье и выпустил чужие руки.

- Вы тут многому научитесь, мой господин, - повторил грум. - Но я не в обиде за то, что вы подумали обо мне слишком лестно. Ведь допустимое и испорченное выходят из одной и той же субстанции, из плоти. Мертвящее самоотречение начинается в нереальном. Всё реальное правдиво. Зримое лжет лишь поверхностью. Незримое же проверить нельзя. Оно от нас уклоняется. Что и есть причина нашего страха.

- Это твои слова? - спросил Матье, вдруг испугавшись.

Мальчик улыбнулся, отчего его полные губы выпятились еще больше.

- Все слова очень стары. Кто может сказать, чьи они? Они несут в себе некий смысл, но мало что меняют. К нашей сути относится только жизнь. Занимаясь какой-то деятельностью, мы всегда отрекаемся от себя. Вы этого разве не знали?

Матье вдруг почудилось, будто до него дотронулась ледяная рука. Он попытался стряхнуть с себя то, с чем столкнулся здесь. Но странное n-ное измерение, в которое он попал, накрепко прилепилось к нему; и внезапно оказалось морозной близью.

- Почему, собственно, я здесь? - спросил он рассеянно.

- Потому что заговорили со мной, мой господин, - ответил грум, - хотя всего полчаса назад не знали меня, не знали, что я вообще существую. Вы не догадывались, что я имею такой-то облик и такие-то свойства. Но вы и сейчас знаете обо мне очень мало, поскольку не поцеловали меня, не расстегнули на мне литовку. Может, мои губы - замерзшая ртуть, а грудь....

- Не надо так ужасно играть словами, - перебил его Матье. - Красные губы теплые, это-то всякий знает. Я знаю, что красные губы... что грудь мужчины... - есть самое надежное...

- Мой господин, прошу, забудьте наш разговор! И простите, что я вел себя неучтиво! Я зашел слишком далеко. Наговорил глупостей. Но сейчас я представлю вас хозяйке дома.

- Да, - сказал Матье, с облегчением чувствуя, что ледяное дыхание от него отступило, - ради этого я и пришел. Как же я мог забыть...

Грум открыл одну створку широкой двери, находившейся справа, между двумя картинами с изображениями

могучих древесных стволов, собак и архаических руин. И сказал, обращаясь к кому-то в соседней комнате:

- Господин Матье прибыл.

Матье не помнил, чтобы он называл здесь свое имя; но его устраивало, что, не прилагая к тому усилий, он отчасти избавился от своей анонимности.

Он услышал женский голос, ответивший груму:

- Проси.

И прошел в дверь, которую Ослик нарочито широко распахнул перед ним, а потом закрыл за его спиной.

Ему сразу показалось, будто он попал не туда... или очутился в преддверии нужного помещения. Он ясно слышал голос; однако никого не увидел. А ведь комната была легко обозрима - прямоугольная, не слишком заставленная мебелью. В ней размещались два стула, тахта, торшер, большой ковер на полу; но ни стола, ни платяного шкафа не было. Другой двери - кроме той, через которую он вошел, - Матье не обнаружил.

Он кашлянул. Но звук этот не произвел никакого воздействия. Матье тогда прошел по ковру до середины комнаты. Ему бросилось в глаза, что здесь, очевидно, нет окон, и он вспомнил, что вестибюль и то помещение, где он разговаривал с грумом, отличались такой же странной изолированностью от внешнего мира. Он попытался найти этому объяснение. Однако его размышления не принесли результата.

Внезапно отворилась стена, точнее: открылась оклеенная обоями дверь в той стене, на которую смотрел Матье. Он сделал шаг назад - не из страха, а скорее от неожиданности. И ему улыбнулась женщина... молодая, в длинном платье из зеленого шелка. На мгновенье она застыла в дверном проеме, словно ждала, пока удивление Матье улетучится. Но и когда она сделала к нему первый шаг -а дверь медленно, будто под воздействием ветра, закрылась, - улыбка, ничего, собственно, не выражавшая, не покинула ее лица; и женщина по-прежнему молчала.

Матье поклонился; но его приветственный жест не был принят или не был замечен: ответной реакции не последовало. Матье поклонился еще раз и сразу попытался как-то обосновать свое присутствие: рассказал о беглой встрече на улице, непосредственном поводе для его визита, и добавил еще кое-какие слова, показавшиеся ему уместными. Однако он чувствовал, что такого объяснения недостаточно: ведь он даже не упомянул карточку, которую ему дал привратник, поскольку стыдился, что не сохранил ее.