Это не любовь

Но он не только остановился, но и преградил дорогу.

– Юля, мне нужно с тобой поговорить. Но сейчас я не могу. Меня в деканат срочно вызвали. Можешь подождать?

– Извините, Александр Дмитриевич, у меня занятия.

– Ну после занятий?

– Извините, нет. После занятий – дела.

Юлька хотела его обогнуть, но он протянул руку и взялся за перила, не давая ей пройти.

– Обиделась?

– Простите, на что? – Юлька деланно удивилась. – Ах, вы про опоздание. Конечно, нет! Вы же преподаватель, как я могу обижаться?

Синие глаза казались почти чёрными. Он смотрел в упор и будто душу вытягивал.

– Обиделась, я понимаю… Ну прости. Так получилось. Послушай, Юля, я всё объясню, но сейчас правда должен идти. Давай вечером…

– Александр Дмитриевич, пропустите меня, пожалуйста.

Анварес убрал руку с перил, но только она прошла мимо, как он поймал её за локоть.

– Да не веди себя, как маленькая, Юля, дай мне, пожалуйста, всё объяснить…

– Господин Анварес, что вы себе позволяете? Руки уберите!

Лицо его вмиг окаменело. Огонь в глазах потух, превратился в лёд. Он разжал пальцы, кивнул коротко:

– Прошу прощения. Всего хорошего.

– И вам всего хорошего, господин Анварес, – протараторила она, сбегая скорее вниз, потому что рыдания вновь подступили к горлу.  Потому что видеть его таким было невыносимо больно. Так больно, что дыхание перехватывало и била дрожь.

Но она ведь правильно поступила! Он её оскорбил, она проявила гордость. Отчего же теперь сердце рвётся в клочья и не покидает чувство, будто произошло что-то очень-очень плохое и непоправимое?

105

Анварес с трудом мог бы ответить, если бы кто спросил, в какой именно момент он в конце концов сдался. Когда вдруг осознал, что между ними не просто влечение. Когда ощутил, что связывает их нечто хрупкое и живое. Когда решил для себя, что хочет быть с ней и точка.

Может, тогда, когда Юля отвечала на его семинаре, горячо отстаивая своё мнение, а он ликовал и гордился ею так, как собственными успехами никогда не гордился. Может, тогда, когда её, развесёлую, в кафе, трогал какой-то вертлявый хлыщ, и он чуть не свихнулся от ревности. А, может, когда сжимал её в объятьях и срывал жаркие поцелуи.

Может, оно происходило постепенно, а он не замечал. А ведь давно, ещё осенью, ловил себя на том, что высматривал её в институте, думал о ней неотвязно, волновался. Просто не анализировал свои ощущения и вообще отрицал очевидное.

Ну а теперь это чувство к ней будто внезапно обнажилось, стало болезненно ярким. И с каждым днём лишь набирало силу, почему-то принося одновременно радость на грани эйфории и неясную, но мучительную тревогу. Чем больше времени они проводили вместе, тем сильнее он к ней привязывался и тем острее тосковал.

Раньше он и не подозревал, что просто видеть человека – это такое удовольствие. А уж когда этот человек сам смотрит на тебя с обожанием, то думаешь – вот оно, счастье.

И ещё, удивлялся Анварес, если прежде он не пытался обозначить свои чувства к ней и воспринимал их, как нечто порочное и постыдное, то теперь, поняв их и приняв, они стали вдруг для него чем-то очень дорогим и значимым, наполнили жизнь новым смыслом.

Угнетало лишь одно: необходимость искать какой-то выход. Продолжать встречаться тайком, как воры, он не желал, но и наплевать на всех и вся тоже не мог. Репутация для него всё же не пустой звук.

Можно было бы перейти в другое какое-нибудь заведение, но это означало большой, да нет, гигантский шаг назад.

Кроме того, их институт – единственный в городе профильный, поэтому с возможностями, которые он давал для роста и карьеры, даже близко не сравнится ни один другой вуз. И ещё, конечно, Сиэтл… Поехать туда, разумеется, очень хотелось.

Думал, может, стоит перевестись Юле? Но куда с таким узким набором дисциплин податься? В пединститут разве только. Захочет ли? Хотя, она-то, может, и захочет. Даже скорее всего. В ней совсем нет тщеславия. Но ему самому становилось нехорошо от мысли, что она будет вынуждена жертвовать ради него более престижным образованием.

Ещё и вопрос с Ларисой подвис. Не терпелось хотя бы с этим расквитаться.

Пока она была в Улан-Удэ, он о ней почти не вспоминал, разве что, когда Лариса звонила или отправляла сообщения. Тогда вот накатывало тягостное чувство стыда, вины и неловкости. Ведь как ни крути, он предавал её. Она там ни сном ни духом, работает, ждёт встречи и даже не подозревает, что он уже вычеркнул её из своей жизни.

Он ведь в самом деле тепло к ней относился, уважал безмерно, считал прекрасной женщиной и был благодарен за их отношения, которые когда-то считал гармоничными. И уж кому-кому, а ей он меньше всего на свете хотел причинить боль. Но, получается, не мог не причинить. Потому что продолжать их отношения стало невозможным и потому что нет таких слов, которые смягчили бы боль разрыва.

Когда рядом была Юля, все эти терзания как-то незаметно отходили на второй план. Радость бессовестно заслоняла и стыд, и неловкость, и вину.

Но вот настал вторник…