Это невыносимо светлое будущее

«Император Александр, – пишет историк Ключевский, – испытал на своей деятельности всю силу исторической закономерности, незримо направляющей дела человеческие».

Так он выдержал семь военных кампаний и одержал победу над Наполеоном, «похоронил под своими снегами величайшую из армий, какие появлялись в Европе».

В нем были черты романтического героя. «Приняв власть без охоты к ней и с охлажденным чувством… он вынужден был ходом мировых дел вести одно из самых тревожных царствований в нашей истории».

Он был встревоженный царь тревожного царствования. Во всех событиях, и в «ребяческих мечтаниях», и в государственных деяниях, чувствуется личность Александра, его характер, душа и образ мысли.

«Он человек», – сказал о нем Пушкин. И это лучшее, что можно было о нем сказать».

Все. Здесь конец. Нараспев повторял: «Александровская эпоха». И особенно: «Пушкин». Закончив читать великие стихи, он тихо говорил (словно впервые): «Прекрасно», и потрясал руками над головой, словно поднимал невидимую икону. Словно кричал: «Караул!»

«Когда начинаю лекцию, сам увлекаюсь. Сам начинаю волноваться».

Так, почти каждую среду, по вечерам я начал ездить на Моховую слушать лекции, в окнах Ленинской аудитории (Бабаев не остался в университете ничем – ни аудиторией, ни читальным залом) отражалась люстра каруселью огоньков.

«26 августа произошло Бородинское сражение.

Русские войска продолжали отступать, была сдана Москва, Наполеон въехал в Кремль, но война продолжалась. И теперь она была гораздо дальше от завершения, чем когда-либо прежде. Перед началом Бородинской битвы Наполеон воскликнул: «Вот восходит солнце Аустерлица!» Но это солнце померкло в огне пылающей Москвы».

«Трактат о капитуляции Парижа был написан на листе почтовой бумаги». «Самую страшную работу люди делают в усталости. Декабристы устали от войны».

«Сверчок – что-то бесконечно печальное в прозвище Пушкина в «Арзамасе». Словно домовой, непонятно где обитающий».

«Извините, у меня сегодня две идеи. А надо одну».

«В русской литературе очень развита идея бунта, совести и почти нет идеи закона».

«Когда не хватало аргументов, он указывал на сердце и восклицал: «Вот моя эстетика!»

«Пушкин – это расширяющаяся Вселенная… Пушкин погиб потому, что у него не было одиночества».

«Однажды мы с приятелем решили выбрать в «Евгении Онегине» ключевую фразу. Он выбрал: «Смиренные не без труда». Я выбрал – «Тоска безумных сожалений»».

«Жаль, что приходится касаться биографий. Кто я такой, чтоб говорить о Наталье Николаевне?»

«Достоевский всегда был в капкане. Он никогда не был один».

«Романс – гигантская банальность», «и корсетом изнуренные сердца», «Фраза заела не только Рудина. Это про целое поколение». Чехов: «Оскотинеть можно не от идей, а от тона». Писарев: «Мы отважные дровосеки. Когда мы окончим свое дело, мы первыми полетим вниз головами». Аксаков, «Семейные хроники» – «Такие книги появляются тогда, когда из жизни что-то уходит». «Вечерний звон» Бабаев на лекции пел: на русском и на английском – послушайте, звучит.

Все «пройденное» кончалось, когда в особый день он, словно обрывая что-то, говорил: «Сегодня я буду говорить о Пушкине».

Да, когда он «читал», говорил, вернее – пел, на кафедре играл алтарный отблеск, на кафедре, украшенной надписью «Слушать вас никому не интересно», под портретом Ломоносова, шибко смахивающего на Ленина, в играющих тенях угадывалась наша жизнь – кавказские войны, власть среды, общество, покоренное наживой, художник продается сатане или не продается, отчаяние шильонского узника, вышедшего на свободу и пожалевшего о своей темнице. И он так понимал свое дело, русскую литературу, по-старому высоко – «настоящие поэты берут на себя бедствия своего времени». «Литература – крепость. Ворота открыты, а они лезут по приставным лестницам». Эти «они» жили в его речах. Кто «они»? Мне казалось, что никаких «их» нету.

Но Бабаев верил, наверное. И бросал свои, запечатанные в бутылки – река несла их в море-океан. Неужели искренне говорил: «Вы к этому еще вернетесь»? «Я даже завидую вам, что вы будете читать эту книгу впервые» – неужели надеялся, что кто-то бросится читать?

По рукам спустилась записка. В конце лекции, без подписи. «Написано: «Представьтесь, пожалуйста…» Я состарился в этой аудитории. Ну ладно, забудем, – свернул записку, раз, еще раз. – А листок-то взял какой грязный. Будто от стельки оторвал».