Это невыносимо светлое будущее

– Они не изуверы. Они хорошие ребята. Надо их понять. Они выполнили свой долг. Мы кто? Козлы, в общем-то. Нарушители дисциплины. Злостные. С такими, как мы, так и надо. С нами по-другому нельзя. Ну как по-другому? Если копать – дело другое. Ну, ты каждого копни, вот кто из этих виноват? Да никто. Бежать из армии вынудили: били, издевались. Те, кто бил и издевался, тоже чисты, их ведь еще больше били, над ними еще больше издевались. Сынок, ты плюнь на все. Ты как говорил: унитаз трешь – а про себя про свое думаешь…

– Только и осталось целоваться налево и направо, – выпалил Пыжиков. – Забыть все, и это забыть! И Швырину улыбаться? Хи-хи, как там твоя соска? И никто не виноват?! Не бывает так. Кто-то ведь виноват.

– Американский империализм, – заключил я и понял, что наговорился.

– Нет, ну а какого черта ты не стал им «хэбэ» стирать? – Пыжикова почему-то сильно волновало это обстоятельство.

А меня очень волновала боль в животе и крупно занимала мысль: что на практике означает расхожее выражение – опустить почки?

Урюк-переводчик осторожно подошел к «телевизору» (зарешеченное окно в двери камеры) и спросил у часового, внимательно изучавшего половицу:

– Скажи, пожаласта, скольки врема? Спать можна?

Часовой посмотрел куда-то вбок и величаво качнул головой: «Можна». Все повалились на нары, укладывая под головы шапки и пряча ладони под мышки, согнувшись, друг за другом, лицом вниз, забываясь косматым, невеселым сном.

– Встаа-ть!

Миг – и мы стояли напряженной шеренгой, глотая горьковатые и душистые комки дремоты.

Против нас щурил молодецкий взор орел-начкар с бесцветным лицом и вялыми губами. За его спиной тянулись с неистовой физиономией помначкар и красивый сержант – начальник этажа с грустным умным взглядом, – мой приятный знакомец. Часовые деревенели в коридоре.

– Х-хто-оо?! – фальцетом, задыхаясь, выводил начальник караула. – Хто-о!!! Хто, сто чертов вашу мать, позволил спать? А? – крикнул он, и его голос, звякнув в потолке, бичом ударил по ушам.

Часовой в коридоре сожрал глазами строй и лишь втягивал носом воздух, зачарованно покачивая головой с видом «Ах, как вкусно пахнет», что в данной конкретной ситуации означало: «Чего я только вам не сделаю, если скажете…»

Строй оскотинело молчал.

– Как?! Как?! – жалобно, со слезой изгибался начкар, тряся перед распаренными трясущимися веками корявой ладонью, приглашая в свидетели верных краснотиков, как неумолимо и страшно рушится самое святое, подвергается подлому растоптанию и неистовому растлению. – Ка-ак, – выстанывал он. – Это что-шше? Теперь в центральной гауптвахте города Москва – Алешинских казармах – мужички сами объявляют себе отбой?! А-аа?!!

Сержанты страдали.

Начкар резко выпрямился и уцепился ладонями за ремень.

– Часовой! Часовой, эти люди будут стоять всю ночь по стойке «смирно». Ясно?

– Ясно! – светло чирикнул часовой с таким выражением, будто начкар распорядился принести в камеру вино и фрукты.

Едва не вздрагивая плечами, начкар вышел. Помначкар озверело поглядел на совершенно безучастного начальника этажа, заковырявшего в зубе, обещающе вздохнул в нашу сторону и вылетел вослед.

Когда высокие гости отбухали сапогами на следующий этаж проводить вечернюю вздрючку, в камеру спокойно зашел часовой.

– Так, – сказал он, – ребята. Алешинские казармы – уникальное место. Здесь была казарма для рекрутов Петра I, потом женская пересыльная тюрьма – в частности, в этой камере сидела Надежда Константиновна Крупская. Когда здесь разместилась гауптвахта, одну ночь в ней провел Юрий Гагарин. Проникнитесь этим. Значит, все знают, как выполняется команда «смирно»? Все. Это хорошо. По команде «вольно», которую я буду периодически подавать, я разрешаю… – он глубоко задумался, – ослабить большой палец на левой ноге и опустить нижнюю губу, – он еще глубже задумался и подтвердил, тряхнув раздумчиво рукой, – да… нижнюю… Теперь… теперь надо выбрать дежурного. Дежурным будешь ты. – Ближайшим оказался Пыжиков, и его плечо удостоилось чести послужить опорой величавой длани часового, который, кинув оценивающий взгляд, заметил того на всякий случай. – Со шнобелем. Значит, слышь, дежурный. Как тока я замедляю свой шаг у вашей камеры – отметь, – наставительно воздел он указательный палец, – не останавливаюсь, а замедля-аю! Ты! – Палец уперся в качнувшегося неваляшкой Пыжикова. – Ты громко и отчетливо докладываешь: «Камера, смирно! Товарищ рядовой, камера задержанных в составе десяти человек! Дежурный по камере – арестованный Раздолбайчиков». Усек?

– Да, – сипло сказал Пыжиков и повторил удачней, – да.

– Попробуй, – велел часовой.

Пыжиков уверенно и точно отбарабанил нужное. Часовой похвалил.

– Молодец. – И еще добавил: – Поближе к ночи говорить будем даже так: не товарищ рядовой, а «хозяин» или, – улыбнулся он, довольный своим остроумием, – или «господин штандартенфюрер».

Выходило и впрямь звучно.

– Лучше фельдфебель, – тихо сказал курсант.

– Сынок, а ну-ка сними очки, – улыбнулся часовой.

– Я плохо вижу. Я очень близорук, – еще тише сказал курсант.