Это невыносимо светлое будущее

– Посмотрим, увидим, – вздохнул серьезный Смагин. Он внимательно смотрел, как Козлов пытается присмотреться во мраке к детскому лицу на фотографиях, приподняв горбатые плечи, кривя губы.

– Ть-фу! – сплюнул Кожан. – Ну что это за человек? Чмо! Душара! Позор для всего призыва!

Фотографий у Козлова осталось всего две. Поначалу их было больше, но они пошли по рукам и даже пропали – их разглядывали на смене, в столовой, по вечерам, потом лицезрение «Козлова ребенка – козленка» уже приелось и про них забыли. Козлов, когда был дневальным по автопарку, подобрал под столом в слесарке эти две оставшиеся фотографии – на одной был полуоторван уголок, на второй сыну Козлова были подрисованы карандашом усы и всякая ерунда – Козлов все это аккуратно стер и теперь уже старался никому фотографий не показывать без необходимости.

По коридору, выбрасывая костлявые ноги, как цапля, прошаркал Джикия. Он внимательно впялился в темноту, пытаясь разобраться, кто там сидит в сразу страдальчески притихшем салабоновском кружке, и наконец опознал самого длинного:

– Журба, иди-ка там Попову помоги, быстрее, – и пошел себе дальше.

Журба закусил губу, цыкнул бессильно и пошел в туалет так же, как и до него Попов, – не оглядываясь и быстрым шагом, но ему повезло меньше.

– Журбик, курить с фильтром, – озадачил его утомленным голосом отдыхающий после наряда Ваня Цветков.

Салабоны безмолвствовали, как заведенные, натирая тряпочками и без того сияющие бляхи.

– Внимание, рота, заходим в ленкомнату для просмотра программы «Время»! – объявил Коровин, вложив в эту фразу всю свою молодую силу.

Салабоны вскочили, подпоясались и потащились с табуретками в ленкомнату.

Деды заняли места за столами, салабоны двумя колоннами уселись в проходе: в затылочек, плечом к плечу, соблюдая равнение и строго вертикально держа спину. Шнурье развалилось сзади – в каре, наблюдая поведение салабонов.

Салабоны преданно смотрели телевизор. Поворот головы разрешался лишь в случае, если запоздавший дедушка вытащит из-под тебя табурет или шнурок в контрольных целях спросит, о чем это там говорится.

Программы «Время» бывают разные: когда диктор один говорит – это мрак, уснуть можно запросто. Козлов старался даже не моргать: его еще ни разу не били за сон на программе «Время», и ему не особенно хотелось. Он тянул шею к телевизору, вслепую натирая до огненного блеска бляху Баринцова – тот дремал рядом.

– Козел, – это звал Коробчик из-за спины.

Козлов обреченно повернулся, прощаясь с возможностью лечь спать вовремя и спрятать свою щетину.

Коробчик сонно моргал меж Вашакидзе и Лангом, смотревшими скучно.

– О чем там? – спросил Коробчик.

– Семьдесят три.

– Ма-ла-дец! – похвалил Вашакидзе. – Воин!

– Ну а вообще? – не унялся Коробчик.

– Индустриализация – фактор интенсификации прогресса, – обомлев, выдавил Козлов. – Перестройки.

Коробчик секунду подумал и махнул головой – давай, смотри дальше.

Козлов продолжил драить бляху с ожесточением, испуганно отметив, что Мальцев, прослушав этот диалог, улыбнулся довольно нехорошо.

– Рота! Выходим строиться на вечернюю поверку! – завопил замогильным голосом Коровин. – Хватит смотреть!

Петренко выключил телевизор, и все повалили на выход, салабоны тащили по два стула и на ходу равняли столы.

Шустряков высунулся из своей каморки и позвал:

– Петренко, это… Проводи без меня. – И спрятался обратно играть в нарды с Коровиным.

Петренко притворно вздохнул – сколько можно, вышагнул вперед, оглядел строй и опустил усы в папку со списком личного состава.

– Шнурье, а ну позастегнулись, – прошипел Баринцов.

Шнурки сдержанно, но поголовно выполнили пожелание товарища – синяк Ланга сиял всей роте.

– Рота, равняйсь! Смирно! Слушай список вечерней поверки!

Козлов с ревностным ужасом не сводил глаз с Петренко, слыша, как за спиной развлекается Баринцов:

– Попов, как только скажут «Вашакидзе» – ты скажи: «Повесился».

Попов пытался улыбнуться, но пара весомых тычков в спину доказала, что улыбаться тут нечему.

– А ты, Козел, когда Мальцева вызовут, ответишь: «На очке!» Ты понял, Козел?

Козлов похолодел, он даже оглох и не слышал голоса Петренко.

– Ты чё, Козлов, опух? Ты тока попробуй не скажи. И чтобы громко!

Козлов не мог себе представить двух вещей: как он это скажет и как он этого не скажет. Что с ним будет и в первом, и во втором случае, он представлял очень хорошо – у него защипало глаза от пота и покрылись испариной ладони.

Но Петренко осточертело читать папку, и он швырнул ее на кровать, не дойдя до своего взвода:

– Рота, разойдись, готовимся для отхода ко сну!

Деды и шнурки отправились в туалет, а салабоны, которым до этого права осталось семьдесят три дня, ломанулись к кроватям – надо успеть быстро лечь и стать незаметным, надо нырнуть в эту белую прорубь, и тогда, даже если понадобится, будет жалко, быть может, будить, и тогда удастся вырваться в сон – день кончался, он умирал.

Козлов даже ремня снять не успел.

– Козлик! – ему счастливо заулыбался Коровин.

Козлов покорно пошел за ним в бытовку.