Это однажды случилось (сборник)

Они звонили по телефону вечером, когда он не появился у них, как обычно, часов в пять, немного ссутулившийся, но еще на редкость сильный и энергичный, со своей неизменной потрепанной хозяйственной сумкой, выполняющей роль портфеля. Даже стариком назвать его как-то не приходило в голову, хотя восемьдесят пять – вполне подходящий возраст для старости. Вот только все теперь в жизни перемешалось, и некоторые школьники выглядят гораздо большими стариками, чем их энергичные дедушки и бабушки, перенесшие голод, холод, тяготы войны и послевоенного восстановления страны, как и принято у нас, за счет самих граждан. Они позвонили ему утром, а позже, справившись у консьержа, выходил ли он на прогулку, и узнав, что не выходил, решили открыть квартиру своим ключом, убедиться, не случилось ли чего.

Квартира была пуста, если не принимать во внимание, что обе комнаты и просторный холл, не знавшие ремонта лет тридцать, были плотно заставлены всяким хламом. Даже при беглом осмотре в глаза бросались четыре холодильника, выпиравших из всякой мелочевки вроде магнитол, ламповых приемников, агрегатов для приготовления дистиллята наподобие самогонных, кастрюль, утюгов, бесконечных банок, заполненных гвоздями, шурупами, гайками, и мешков с ветошью. Зачем он наносил весь этот хлам, собрал в городской квартире приличного московского дома это непомерное богатство, было совершенно не понятно. Конечно, с возрастом люди становятся консервативны и им трудно выбрасывать старые и не очень нужные вещи, но нести в дом всякую подвернувшуюся рухлядь на всякий случай – это уже слишком. Впрочем, наверно, не всякую, некая логика в этом хламовнике просматривалась: предпочтение отдавалось технике, которая ремонтировалась, собиралась одна из трех негодных, но никогда не выбрасывалась, разве что разбиралась на составляющие. Книг тоже было в избытке, ладно словари и учебники, которые могли понадобиться для работы, но подшивки замшелых журналов и газет шестидесятых годов, давным-давно связанных бечевкой и покрывшихся таким слоем пыли, что трудно было разобрать даже их название… И по всей квартире громоздились нары, создавая устойчивую ассоциацию с лагерным бараком. Конечно, человек когда-то в далекой послевоенной молодости работал на Сахалине на буровых вышках, а позже в Якутии, так что привычку к лагерной жизни он там вполне мог приобрести, как прививку, которая при слабости организма переросла в хроническую болезнь, с которой дальше уже живешь и не помнишь, что когда-то было иначе.

Его не было уже около суток, и не оставалось ничего иного, как звонить в милицию. Путь аутодафе начался.

– Да, – ответили в милиции, – мы нашли его вчера в мусорной камере соседнего дома. Да, он называл этот адрес. Но приличный человек в мусорной камере прятаться не станет, да и уж очень он был похож на бомжа. Мы отправили его в Гиляровского, там специалисты разберутся.

Вот те на, забрать человека с улицы и, не глядя в документы, отправить в сумасшедший дом, пусть и носящий имя почтенного врача, но все же психбольница, а еще говорят, что туда трудно попасть. И что же теперь делать? Ехать и доказывать, что человек не псих, боязно, как бы и самому в тот же капкан не попасть. Перед психбольницей у нормального человека страх гораздо больший, чем перед любой другой, словно ему нужно соприкоснуться с чем-то запредельным, необъяснимым, увидеть себя со стороны и не узнать эту частицу своего «я». Но ехать все равно надо, не бросать же беспомощного старика.

Не знаю, были ли вы когда-нибудь в такого рода заведениях? Не лучшее это место. Внешне от другой больницы и не отличишь: обычное функционально ориентированное здание, парк, дорожки, но какая-то навязчивая тишина липнет к тебе: к подошвам твоих ботинок, когда идешь по дорожкам, а шаги свои словно и не слышишь, к голосу, который садится сразу на полтона и становится сиплым, точно от волнения, ко всем твоим замедляющимся движениям – ко всему. Входишь в здание, и тишина остается за дверью, а в обычных больницах все наоборот. Пытаешься понять и не можешь, что же здесь не так? Ручек нет. Действительно, все двери без ручек, и тебе ни войти, ни выйти никак невозможно. Трогаешь дверь, гладишь на предмет того, за что бы зацепиться пальцами и открыть, – ничего, гладко. Стоишь перед ней в недоумении и не знаешь, что делать. Ах, ларчик-то просто открывался, здесь же звонок есть, неприметная такая кнопка, сразу и не заметишь. Звонишь. Открывает медицинская сестра в белом халате, спрашивает, к кому, и все как в обычной больнице, потом пропускает вперед и закрывает за тобой дверь. Ты оборачиваешься на всякий случай, а ручки нет. И вот тут-то и поднимается какое-то тревожное гнетущее чувство – как же я выйду отсюда? Оглядываешься, стараясь не привлекать внимания медсестры, но она все равно замечает, – на окнах крепкие двойные решетки.

– Не волнуйтесь, – говорит сестра ровным, слишком уверенным и спокойным голосом, каким, вероятно, с пациентами разговаривает, – я вас выпущу.