Это они, Господи…

Наконец, Лен Карпинский. Самый яркий и самый драматический случай. То ли просто не смог без должности жить, то ли сгорел на работе. Да и как не сгореть! Ведь столько лет крутился в самых высших и огнеопасных сферах: был секретарем Горьковского обкома комсомола, потом возглавлял журнал «Молодой коммунист», затем — секретарь ЦК комсомола по идеологии, культуре, печати, спорту и даже армии, дальше — заведующий Отделом пропаганды «Правды», там же — Отделом культуры и быта и т. д. Наконец, всё в том же августе 91-го недреманный Яковлев посадил его в кресло главного редактора «Московских новостей». Это был ударный батальон контрреволюции. По обилию постов и должностей с Карпинским можно сравнить в нашей истории, пожалуй, только Л. Д. Троцкого. Только вот своего персонального поезда не было.

Когда Карпинский как секретарь ЦК «курировал» множество вопросов от культуры до физкультуры, я как завотделом и член редколлегии «Молодой гвардии», можно сказать, был под его началом, он «курировал» и меня. Один эпизод «курирования», вероятно, потому, что это имело отзвук в печати, запомнился. Дело было в его цековском кабинете. Лен Вячеславович сидел в кресле и слегка покачивал ногой, закинутой на другую и обутой в модную тогда узконосую туфлю. Он был элегантен и проницателен, как Мефистофель.

— Вот вы, — говорил Мефистофель, постукивая изящным карандашиком по столу, — вы, работник молодежного журнала, интересуетесь ли песнями, что поют у нас и по радио и всюду? Нравится вам, например, песня «Все выше и выше»?

— Очень даже! — радостно ответствовал я. — Хотя там есть, пожалуй, парочка неудачных строк. Например: «творя невиданный полет». Или: «Наш каждый нерв решимостью одет». Но ведь такие промахи нередки в песнях, а их не замечают. Вот сейчас популярны песни Окуджавы. В одной из них есть такая строка: «Я в синий троллейбус сажусь на ходу…».

— Вам не нравится Окуджава?

— Нет, многие песни нравятся. Но ведь в троллейбус нельзя сесть на ходу: у них пневматические двери, они на ходу закрыты.

Секретарь ЦК пронзил меня взглядом, дернулся всем телом, издал мефистофельский смешок:

— Ну, это мелочь.

— Я и не спорю. Встречаются вещи посерьезней. Например, в песне о легендарном матросе Железняке мы слышим, что он со своим отрядом «шел на Одессу, а вышел к Херсону». Ничего себе! Верст на двести промахнулся. А ведь военный человек, моряк, должен по звездам дорогу знать. Да еще в засаду угодил, а из всего вооружения осталось несколько винтовок без патронов к ним («пробьемся штыками!») да десять гранат, о которых сказано, что это, мол, не пустяк. И с такой оснасткой он шел брать Одессу, большой город!

Мефистофель по идеологии не был лишен чувства юмора, он рассмеялся, но тут же сказал:

— И это мелочь по сравнению с тем, что в песне «Всё выше».

Что такое? Я начал негромко, как бы про себя, повторять слова песни в надежде обнаружить крамолу:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор.
Нам разум дал стальные руки-крылья…

— А вместо сердца — пламенный мотор! — яростно перебил меня Мефистофель. — Вы только подумайте: вместо живого, полного чувств и желаний человеческого сердца — железный мотор! Вот идеал иных деятелей нашего искусства!

— Но это же… — пролепетал я.

Раздался телефонный звонок, видимо, очень важный, может быть, звонил сам товарищ Суслов. Как бы то ни было, а разговор прервался. Мефистофеля куда-то срочно вызвали…

Позже, в 1967 году, когда он работал уже завотделом культуры и быта в «Правде», они вместе с Федором Бурлацким, который возглавлял в ЦК партии группу советников, состоявшую из Арбатова, Бовина, Шахназарова и других аристотелей по вызову, сочинили и напечатали в «Комсомольской правде» статью «На пути к премьере». Как тогда обернулось дело для Феди, не помню, а Мефистофеля уволили с работы. Это было совершенно справедливо хотя бы той причине, что в статье подверглась беспощадному разносу за трансплантацию рокочущего бездушного мотора на место нежного трепетного сердца та самая песня «Всё выше». В самом деле, разве может заниматься руководящей деятельностью в области искусства и культуры человек, не понимающий, что «поэзия — пресволочнейшая штуковина». Человек, который не читал даже пушкинского «Пророка» хотя бы, где сволочной характер поэзии явлен в необоримом величии как во всем стихотворении в целом, так и в этих, например, строках:

И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверзтую водвинул…

Мертвый уголь вместо бьющегося сердца — вот ведь до какой трансплантации может дойти поэзия! Мотор по сравнению с углем — чудо! Он же фурыкает, это же энергия, движение, жизнь!.. А между тем до этих двух цековских питомцев никто не поставил под сомнение гениальность «Пророка», как никто не осудил и песни «Всё выше».