Это трава

Когда в пять часов вечера, окончив работу, я возвращался из конторы, лошади все еще стояли на старом месте. Я поспешил в бар, твердо решив, что заставлю хозяина напоить их. Дровосек сидел уже на скамье у стены, голова его свешивалась на грудь, он что-то бормотал себе под нос, покачиваясь из стороны в сторону, - казалось, что он вот-вот упадет. Усилием воли он резко выпрямлялся и вызывающе поднимал голову, как человек, готовящийся предстать перед судом. Но через минуту снова обмякал, и глаза его начинали закрываться.

- У моего постреленка есть мозги, можете мне поверить, - бормотал он снова и снова.

Фло Бронсон потеряла к нему всякий интерес, он уже истратил все свои деньги. Я положил ему руку на плечо.

- Ваши лошади хотят пить, - крикнул я ему, мне каялось что громкий голос может скорее проникнуть в остаток сознания и затронуть в нем какие-то чувства, еще оставшиеся трезвыми.

Он выпрямился, посмотрел на меня, в бессмысленном взгляде появился проблеск мысли.

- Что такое? Кто хочет пить? - воскликнул он, пытаясь подняться на ноги.

- Ваши лошади, - повторил я.

- Лошади! - Лошади были для него все. Спотыкаясь, дровосек вышел из бара, я последовал за ним. На полдороге он вдруг пошатнулся и его понесло в сторону, но он совладал с собой, остановился и стал оглядываться, ища свой воз.

- Вон там! - сказал я и пошел вперед.

Он снова двинулся в путь, спотыкаясь и выписывая кренделя, и кое-как добрался до воза. Он постоял с минуту около него, держась за полено, потом быстро вскарабкался на дрова, схватил вожжи, привязанные к борту, и крикнул: "Но-о, Панч! Но-о, Бетти!"

Я приподнял оглобли, освободил и продел в кольца подпорки, выбил тормоза из-под колес. Передняя лошадь двинулась и стала заворачивать воз с поклажей; лошадь, шедшая в оглоблях, навалившись плечом, помогала ей развернуться.

Следы колес, оставленные возом с утра, еще виднелись на дороге. Лошади пошли по старой колее, глубоко вдавливая копыта в почву, а на шаткой груде бревен мешком сидел бородатый дровосек, похожий на кучу рваного тряпья.

Я уселся на свою перекладину и достал записную книжку.

ГЛАВА 8

В холодные вечера уютнее всего было посидеть и поболтать на кухне. Столовая, даже когда в огромном камине пылал огонь, производила впечатление безликой; комната давала кров, но не отражала вкусов и наклонностей своих обитателей.

Вид протертого линолеума, который топтало столько ног, нисколько не огорчал женщину, купившую его в свое время. Деньги на него не были накоплены упорным трудом. Ее муж и дети не ходили по нему. Он просто лежал на полу.

В вычурной вазе с позолоченными ручками, стоявшей на каминной полке, уже больше года торчал пучок засохших эвкалиптовых веток. Липкая бумага, свисавшая с потолка, представляла собою кладбище прошлогодних мух.

Столовая никогда не слышала детского смеха. Смех, звучавший в этих мрачных стенах, не объединял людей, он был данью взаимной вежливости, не больше.

Зато гостиничная кухня ничем не отличалась от кухни каких-нибудь фермеров. Роуз Бакмен начищала плиту до блеска, а Стрелок следил, чтобы она щедро топилась в холодные вечера. Кухонный стол был выскоблен до белизны, над ним был приколот старый календарь. Чашки, висевшие на медных крючках, украшали буфет, полный посуды.

Поскольку именно здесь я слушал большинство рассказов Артура, кухня всегда напоминала мне о нем.

Любопытно, что женщины, приезжавшие в гостиницу, избегали заходить на кухню. Может быть, потому, что она могла напомнить им собственный заброшенный очаг. Женщины чувствовали себя свободнее в столовой, там ничего не напоминало о доме, там была атмосфера, сулившая веселье без помех и всяческие развлечения.

Иногда Артур, Стрелок и я играли на кухне в покер. Научил меня игре Стрелок, хвастаясь при этом крупными суммами, которые он якобы то выигрывал, то проигрывал в игорных домах, куда часто захаживал, когда жил в городе.

- Не сомневайся, парень! Было время, когда и пятьдесят фунтов были для меня не деньги.

Под влиянием этих рассказов я, подобно Шепу, начал верить в легкий путь к богатству... Сами по себе деньги никогда не представляли для меня интереса. Но рассказы Стрелка о крупных выигрышах давали повод помечтать о том, как удача в картах помогает мне избавиться от жизни клерка и, спокойно отдаться писательскому труду.

Я живо представлял себе, как, сидя за столом, заваленным банкнотами, непроницаемый и суровый, я сдаю карты. Люди, с которыми я играю, - богачи, ставящие на карту сотни, тысячи фунтов... На рассвете, проигравшись прах, они, спотыкаясь, покидают сизый от табачного дыма игорный зал, а я, уверенный в себе и спокойный, выхожу, сажусь в такси, и мои карманы так набиты деньгами, что мне трудно идти.

Я даю десятку шоферу: "Сдачи не надо!"

Как он мне благодарен, этот воображаемый шофер. Но тут мечта искушает меня отправиться к нему домой. Я даю деньги на образование его детей, оплачиваю сложную операцию его жены, за которую согласен взяться только один знаменитый хирург.