Это цивилизация, мама!

Через несколько недель к нам уже никто больше не приходил. Даже полицейские, сторожившие нас, сняли осаду. И мама осталась одна со всем своим пылом, со всеми своими идеями, с неудовлетворенным стремлением к истине. Веки у нее набухли, но глаза оставались сухими. Папа с утра до вечера подходил к телефону и, односложно отвечая, качал головой. Он прижимал трубку к уху с таким подавленным видом, будто ему приходилось выслушивать соболезнования добрых людей по поводу здоровья его жены, попавшей в сумасшедший дом.

Мама сдала все экзамены — даже на права вождения машины. Она остригла волосы и подарила их мне — пушистый комок в плетеной корзинке.

— На память о прошлом, — сказала она.

Папе она отдала все свои дипломы, перевязав их ленточкой. И объявила нам об отъезде. Да, она вдруг приняла такое решение, сидя под колпаком в парикмахерской. В тот вечер мы не ужинали. В ту ночь никто из нас не спал. Мы помогали маме закрывать чемоданы, а она плакала, курила, смеялась, снова разражалась рыданиями, объясняя нам, почему уезжает, сколько времени пробудет в отсутствии, что мы должны в ее отсутствие делать — и, не правда ли, ведь я там увижусь со своим сыном, самолично выясню, счастлив ли он, познакомлюсь наконец с Европой, мне же необходимо расширить горизонт, убедиться во всем воочию, подвести итог. «Да, дорогая», — говорил папа. «Не расстраивайся, мамочка», — вторил я. Оба мы были повзрослевшими с головы до пят, и голоса наши звучали безжизненно.

Папа отказался провожать ее до пристани. Я видел, как он поспешно, будто боясь публично показывать свои чувства, поцеловал ее перед таможней, и столь же поспешно ретировался. Я же вступил в борьбу с носильщиками, докерами, стюардами. Сам отнес наверх мамин багаж и уселся на чемоданы посреди, каюты. Там я принялся пространно излагать ей мои последние наставления. Когда корабль дрогнул при звуке сирены, мама заключила меня в объятия.

— До свиданья, сын. Скорее, торопись, а то уберут трап.

Я расхохотался.

— Да, мама, я слышал сирену.

— Поспеши же! Нечего сидеть и хихикать по-ослиному. Мы отплываем с минуты на минуту.

— Да, мама, мы отплываем. Я тебя понял.

Я снял ботинки и растянулся на кушетке.

— Но что это… Что ты делаешь? Ты же не едешь со мной!

— Еду, мама. Я тоже взял билет. Я договорился со своими дружками, чтобы они позаботились о твоих подружках, а папа сам справится. Ничего с ним не случится, поверь. Разве я плохо придумал?

Она с размаху залепила мне пощечину, а я схватил ее руку и крепко поцеловал.

— Идиот! Трижды идиот! Сто раз идиот!

— Да, мама, все что хочешь, дай шариковую ручку, я подпишусь. Но этот идиот едет с тобой.

Она в упор приблизилась ко мне, нос к носу. Так мы и застыли, пока не тронулся корабль.

— Дай мне сигарету.

— Да, мама. С удовольствием. Понимаешь, мамочка, в том незнакомом мире, куда ты направляешься, я могу оказаться тебе полезным. Ну как? Что ты на это скажешь?

Она промолчала.

— Я ведь подозревала, что ты и тут выкинешь какую-нибудь глупость, — сказала она и добавила, отчеканивая по слогам: — Да, я очень рада, что ты едешь со мной.

— Тогда, может быть, окажешь помощь, а, мама?

— Каким образом?

— Заплати за мой проезд. Пока что я до некоторой степени нелегальный пассажир и не уверен, приятно ли тебе будет ехать с «зайцем». Впрочем, может быть, мне попробовать заработать деньги в поте лица моего, играя в покер на палубе?

— Ах ты… такой сякой… эдакий!..

О боже, до чего же звонок был ее смех, подхваченный через открытый иллюминатор всеми волнами моря!