...Это вовсе не то, что ты думал, но лучше

Потом оказался в Питере. Мой невероятный ненасытный город поглотил его, жадно вобрал в свое нутро: две женитьбы, двое детей, неудачный прыжок с парашютом, кома и несколько месяцев больницы (где его поспешили обрадовать, что он никогда больше не сможет ходить)… Прожив на свободе три года с липовым паспортом, пришел с повинной: устал быть вне закона — после чего полтора года отсидел в тюрьме.

Да, биография у моего братца еще та… на два-три романа потянет. (И он их обязательно напишет когда-нибудь, мне так кажется.)

Первый раз мы пересеклись на Марсовом поле. Тогда я встречалась с Фоксиком, о котором уже рассказывала. После разрыва с женой Акела ночевал прямо там, у огня — других 'вписок' у него не было. Мы втроем проговорили всю ночь, после чего он был благополучно 'вписан' в крохотную комнатушку Фоксика, битком набитую неформалами. Несмотря на неслабую разницу в возрасте, мы вели долгие тет-а-теты о жизни и смерти, истине и смысле. И как-то само собой получилось, что он стал звать меня сестренкой, а я его — братом.

В ту пору все называли его Чужим. Мне не нравилась эта кличка, хотя, говоря по правде, она ему подходила: он считал себя чужим для всего и всех и вел себя соответственно. Я, единственная, называла его Акелой — в честь белого мудрого вожака-волка из 'Маугли'. И постепенно следом за мной его стали так величать и остальные.

Помню, как-то Фоксик вселил меня и себя в двухкомнатную хату (друг куда-то уехал на пару недель). После особенно трудного 'аска' и бдения на Марсовом (место, располагающее ко всякого рода философским темам), я спала в одиночестве, сладко и крепко, как зимний сурок. Разбудили меня вопли под окном. Не до конца проснувшись, я выползла на балкон.

— О, Росси! Классно, что ты проснулась! А то Акела полез тебя будить!

Во дворе стояли Чакра и еще какое-то чудо женского пола.

— Куда?!

А надо заметить, что хата приятеля находилась на последнем этаже хрущевки.

— Да он по водосточной трубе уже до твоего окна долез — камушки в стекло бросает!..

Квартира была угловой, и видеть упомянутое окно — вкупе с водосточной трубой — с балкона я не могла. (К счастью — это избавило меня от сильного нервного потрясения.)

— Скажи ему, пусть слезает! Немедленно!!! — Я аж охрипла от восхищения и ужаса. — Сейчас я открою — заходите!..

И вот так всегда…

Акела выпадал из любых правил, не вписывался ни в какие нормы.

Когда он лежал в больнице со сломанным позвоночником, первая жена с маленьким сыном ушла к его другу. (Которого, между прочим, он вызвал из родного Магадана и обеспечил приличной работой.) Акелу удержала на поверхности жизни только нечеловеческая жажда мести. Я читала его стихи того периода: о том, как он погружается в древнюю чернейшую магию, чтобы научиться уничтожать предателей — не тела, но самые их души.

Он дал себе срок в три года, прежде чем начать действовать, — хотел, чтобы сын немного подрос. Но, к счастью, вскоре женился во второй раз, и месть стала неактуальной. Вторая жена была лидером питерской тусовки сайентологов. Акела со всей избыточной энергией принялся ей помогать — занимался реабилитацией наркоманов, организовывал кружки анонимной взаимопомощи, куда-то ездил, что-то писал, выступал по радио. Затем резко разочаровался в Хаббарде и его учении. Так резко, что рикошетом ударило по жене — которую он оставил как заблудшую и идущую по 'левому' пути. Заодно унес из общественной кассы часть денег, рассудив, что заслужил их долгим и честным трудом. После этого у него, естественно, не было пути назад. И хотя он пытался вернуться, осознав, что жену все-таки любит — она не простила. И уже в одиночестве родила от него дочку…

На момент нашего знакомства Акела изживал ненависть к первой жене и другу, мечтал вернуться ко второй, любимой, накопив денег, чтобы вернуть их в кассу, и встречался с потомственной колдуньей Чакрой, периодически ей изменяя.

Помню, как он потряс меня однажды, рассказав, что, когда женщина делает от него аборт, он чувствует, как умирает его дитя, и корчится в диких муках.

Мировоззрение братца соответствовало судьбе и поступкам. Он считал себя католиком и даже обмолвился как-то о тайном ордене, в котором состоял. Но при этом его взгляды на людей мало напоминали христианское 'возлюби ближнего своего'. Скорее наоборот.