Это все… [СИ]

Что-то должно было случиться. Не могло, а должно было. Я видел — и не понимал. Все шло как надо. У Медного Дома не было причин нас предавать. У нас, у Проекта, не было видимых причин их бояться. Новичок не только завоевывал уважение, он был еще и заложником, самым серьезным, самым важным какого нам могли дать. На другой чаше весов — убеждение, что если я сделаю шаг и первым переведу шутку в определенность, Рассветный Ужас Проекта, может быть, не откажет мне. Не откажет мне перед… перед чем?

Я пытался разузнавать и спрашивать, но мои ощущения были слишком аморфны, а вопросы — слишком неконкретны, поэтому и нужных ответов я не получал. Зато узнавал то, что напрямую не питало мое беспокойство, но, скажем так, подкармливало его. Например, сколько полноправных работников Проекта, особенно из тех, кто был прислан сюда Администрацией, приняли личные обязательства перед «хорошо сделанным». Например, что именно «хорошо сделанный» инициировал пересмотр приговоров многим, ограниченным в правах. Точнее, не то что даже инициировал — просто притащил группу высокостатусных квалификаторов и судей с высшими полномочиями и посадил пересматривать на месте, с учетом заслуг и вкладов в Проект. Нужно было радоваться, наверное?

Если бы я все еще работал на поверхности, ремонтником на установках, я бы к этому времени уже успел три раза поднять тревогу и вывести бригаду с площадки, потому что нехороший запах без источника, расплывающийся вкус металла во рту, дергающееся зрение — это все попытки тела, над которым долго работала природа и еще какое-то время ученые, попытки умного тела сказать глупой голове: беги, здесь сейчас не останется ни бота, ни живого.

Но все светловолосые, кого я спрашивал, нет ли у них дурных предчувствий, отвечали «Нет, все хорошо, все надолго хорошо»

Анье Тэада, гостья

Не странно. Не удивительно. Все хорошо, опасности нет. Для говорящего — нет. Для спрашивающего — нет. Для дела — нет. Ни для кого нет. Опасности. И дурного. Сенсы жили с потоком чужого знания с детства, некоторые — сколько помнили себя. И — вынужденно — учились выделять, понимать, трактовать, направлять, чтобы быть собой, чтобы не выйти по ниточке из ума, как выходят на прогулку в незнакомом месте, только с собственным наброском карты, а потом обнаруживают, что на дорогу сошел сель, что море залило вершины гор и ты уже вовсе не ты, а кто-то другой или что-то другое, и оно вовсе не хочет к тебе домой, а если хочет — то это не обязательно к добру…

Они неизбежно учились понимать. Мой… информант не был сенсом и понимать не умел.

Может быть, нечего было понимать.

Может быть, отторгая Дома, я все же невольно заразилась от них мыслью, что существует некий единый, правильный способ, метод, образ действия, записанный внутри нас, внутри всего живого и неживого, в мелких кирпичиках вселенной — и нужно лишь найти его, или хотя бы приблизиться к нему, и держаться его, и тогда все пойдет само, навсегда верным, естественным ходом. Может быть, это ошибка. Может быть, все, что есть — это обстоятельства, воля и желание.

Раэн Лаи, старший связист опорной базы Проекта

— По-моему, постановка на этот раз дороговата, — сказал я, глядя в мятый и покореженный потолок летательной капсулы. Если бы не уроки госпожи Нийе и если бы не постоянное презрение Старика к тем, кто погибал, пренебрегая мерами безопасности, мы бы уже стали почвой. Но я никогда не отключал поля. Никогда. — И я не о себе.

Мой пассажир крайне удивился. Я ощущал плечом, как он вздрогнул, видел, как он непроизвольно сжал пальцы в кулак. Он выдержал длинную паузу — я слышал его замедленное, слишком размеренное дыхание, и спросил, безошибочно выделяя главное:

— На этот раз?

— Я понимаю, что вам нужно совершать подвиги здесь, — воздух застрял за ушами и двигался там, хотелось попрыгать и вытряхнуть его как воду, — но тот, кто придержал данные, что восьмерка плывет, был неправ. Это прокисший рыбий жир, а не блок, а под ней еще, — удержался и не сказал «ваши», — охранители попрыгали на взлет-посадку.

Долбануло нас над самой почти восьмеркой при снижении, воздушной волной от взрыва. Выбрала время станция.

Развернуться или повернуть голову я не мог — в меня накрепко вцепились все системы безопасности. Поэтому от беспомощности злился и одним глазом наблюдал «хорошо сделанного», который находился в таком же положении. Капсула упала криво, частично вмялась в скалу, мы не пострадали — поля сработали как надо, — но были теперь беспомощны как головастики.

— Если бы это была постановка, я бы ни за что не пустил тебя за управление, — легко и спокойно сказал мой пассажир, и несколько более эмоционально прибавил: — Потому что дурак — это фактор риска, как любит говорить мой почтенный прародитель.

— Я, конечно, дурак, — согласился я. Что не согласиться, не тяну я с ними. — Но зрячий. Вы знали про аварию заранее и это не первый случай.