Этой ночью я ее видел

Хозяева сидели в столовой за столом, за которым они еще совсем недавно ужинали. Господин Лео был бледен как стена. У окна стоял комиссар, так его называли те молодые парни: товарищ комиссар. На нем были сапоги, одет он был в военный китель. Его шинель была переброшена через стул, на который он одной рукой облокотился, на спинке стула висел автомат. Он отвернулся к окну, и я видела только его спину. Я и сейчас вижу его, как он вглядывается в ночь, будто за окном холодной зимней ночи можно было что-то разглядеть, или же, как будто задумался над тем, о чем они только что говорили. Вероника улыбнулась мне. Я глазами и головой подавала знаки, чтобы она намекнула мне, что, собственно говоря, происходит. Она же только тихо сказала: Йожи, поднимись, пожалуйста, наверх к маме и успокой ее. Скажи, что все будет хорошо, и чтобы она не волновалась за меня. Я только тогда заметила, что они оба одеты в дорогу. На ней были брюки для верховой езды и свитер, на господине Лео зимняя охотничья куртка, на коленях у него был хубертус^[11], который он обычно брал зимой на охоту. Оба были в горных ботинках. Я не могла удержаться, чтобы не спросить громко: куда же вы едете? Комиссар отошел от окна, но они так ничего и не ответили. В Берлин, произнес комиссар, повернувшись.

Госпожа едет в Берлин, ведь ей там так нравится.

Про господина пока не знаем, сказал он. Конечно, он острил. А не поехать ли и тебе с ними, Йожи? произнес он, неприятно ухмыляясь. Он шутил, а мне было не до шуток. Как это так, все эти незнакомцы знают, что меня зовут Йожи? Кто им рассказал, что хозяйка была в Берлине? Я подумала на Йеранека, а также на садовника Майцена. Все это время они обо всем знали, о каждом госте, о хозяйке, которая иногда прогуливалась с доктором Хорстом у пруда, о пианисте и художнике, о немецких офицерах и других гостях. В этот момент мне стало ясно, что их заберут. В отчаяньи я озиралась кругом, повсюду ища спасения. Я увидела, что телефонный провод вырван из стены, это меня окончательно добило. Мы были заперты в поместье, отрезаны от внешнего мира, под охраной, предоставленные им на милость или немилость. Теперь мне стало ясно, что все это добром не кончится. Слезы выступили у меня на глазах, я их обоих любила. Чего только ни приходило мне в голову, когда я увидела этот провод, вырванный из стены, так что на полу валялись куски штукатурки, вспомнила, как господин Лео каждый вечер ждал у телефона, что позвонит его Вероника из Берлина, он очень о ней беспокоился, уж так он любил ее, если б не любил, не стал бы во второй раз жениться на ней, пусть и понарошку. Когда комиссар сказал, что хозяйка поедет в Берлин, меня осенила страшная догадка. А увидев, что телефон оборван, мне стало понятно. Я заплакала. Ну не пойдете же вы на этот холод ночью, произнесла я. Пойдут, пойдут, сказал комиссар. А теперь, делай то, что тебе хозяйка велела, добавил он. Я отступила к дверям мимо той самой юной девушки с пистолетом, которая привела меня и все еще стояла там. В дверях я еще раз оглянулась. Я увидела печальные глаза Вероники, мне показалось, они говорили: смотри за мамочкой, она так всегда говорила, когда уезжала, и тогда, когда ездила к своей подруге в Берлин, смотри хорошенько за мамочкой, ты ведь знаешь, она больна. Сквозь пелену слез я в последний раз видела ее так близко. Его, бледного как смерть, с охотничьей курткой хубертус, которую он сжимал дрожащими руками. Ее, в костюме для верховой езды, с отсутствующим взглядом и улыбкой, в которой угадывалась скрытая мольба.

Вытерев слезы, чтобы старую хозяйку Йосипину не испугать своим плачем, я взбежала по ступенькам в ее комнату. И она была одета. Сидела на постели. Йожи! вскричала она, увидев меня. Но увидев, что я спокойна, а я притворилась спокойной, хотя у меня изнутри все разрывалось, она, успокоившись, спросила, что это за люди, что ходят по дому? Я ответила, что у господ гости из Любляны. А, так? сказала она. А чего ж они тогда открывают шкафы и хлопают дверями?