Этот берег

…Издали донесся шум, поначалу еле слышный, посторонний шумам города; он шел откуда-то из-за городских крыш, катил по ним, сгущаясь в гул, предупреждая о своем неминуемом прибытии предгрозовой дрожью воздуха над нашими головами… И — прибыл, вызвав дребезжание стекол в широких окнах ресторана; задрожали столы и зазвенела на столах посуда. Небо над нами оставалось пустым и ясным, но оно словно затвердело, и казалось, что оно вот-вот надломится от тяжести непосильного ему, самим собою набухающего грома. Мы с Авелем замерли, поглядев друг другу в глаза. Наши соседи забыли о мороженом; отец девочки зачем-то поднял ее со стула и усадил на колени; бабушка потянула ее к себе, глупо заулыбавшись, но отец не отдавал. Спортивный парень опустил руку на плечо своей беременной подруги и оставался неподвижен. Итальянцы, недоуменно оглядев всех нас, продолжили свой разговор, склонившись над столом, чтобы друг друга слышать. Небесный гром, как будто сдувшись, опадал, стал понемногу ровным и далеким гулом, скоро и гул затих, и в парк вернулись звуки тихой жизни. Отец девочки снял ее с колен, вернул на стул, и вся семья вновь занялась мороженым. Итальянцы громко рассмеялись чему-то своему. Спортивный парень, улыбаясь, погладил по щеке свою подругу, с легкими вздохом, словно отвечая ее невысказанному желанию, пододвинул к ней свой бокал с белым вином, и подруга отпила немного. Авель снова погрузился в изучение телефонных сообщений и уверенно предположил:

— Пассажирский. Пошел в Жуляны, на посадку.

Отец девочки встал из-за стола и, доставая на ходу пачку сигарет, направился к парковой дорожке. Он задержался возле нашего стола и произнес так, как будто мы с ним только что о чем-то говорили, но не договорили:

— Ну да… Всего один бомбардировщик, и этот рай — в кровавую помойку…

Обойдя клумбу, он закурил, и вновь оживший ветер донес до нас тяжелый запах дыма.

На обратном пути мы заехали в Службу розыска детей, куда уже обратилась Наталья, и оставили там увесистую стопку фотографий. Остаток их, вместе с оригиналами, уже в Борисовке мы отдали мужу Натальи — он как раз выходил из леса после очередных неудачных поисков… По возвращении на базу мы первым делом выгрузили стволы на стол возле дома Авеля. Водитель Владик и охранник Рома были в восхищении. Татьяна била в ладоши, припрыгивала и радостно причитала:

— Ой, папочка! Ой, супер! Дашь мне стрельнуть?.. Ну дай, пожалуйста!..

Подошла Агнесса; затем Варвара вышла на крыльцо. Агнесса строго спросила:

— Что тут такое? — и потрогала пальцем приклад «зауэра».

— Они сошли с ума и собираются на войну, — ответила Варвара.

— Здесь речь не о войне, — возразил ей Авель, как мне показалось, с некоторой обидой. — Мы говорим о вашей безопасности.

— Уберите это с глаз моих подальше, — сказала нам Варвара и вернулась в дом.

— Ты, помню, что-то мне сказал однажды про умелые и неумелые умы, — неделей позже говорил мне Авель. Мы с ним сидели под обрывом у воды на складных тряпичных табуретках и удили рыбу, которая, по правде, не клевала. Невдалеке от нас Наталья, зайдя в воду по колено, с раздражающим скрежетом отскребывала противень мокрым песком — она не признавала химических моющих средств. — Да, да, умелые умы и неумелые. Первые — подогнаны к реальности, прилажены к жизни, заточены на пользу, вторым же, при всей их умности, в жизни нет места, и, чтобы дать им место, приходится потесниться. От них нет проку, их ни к чему не приспособить. Но у меня вопрос: при всем разнообразии умелых умов — в чем общий корень их умелости?

— Хотелось бы мне знать ответ, — вежливо ответил я.

— Так знай, — сказал мне Авель. — Корень всякого умения, а значит, и умения ума — в отсутствии страха. Ум неумелый — ум пугливый. Страх не просто парализует сколь угодно умный ум — он его стерилизует, да, именно кастрирует.

Я уточнил невесело:

— Ты намекаешь, что я трус?

— Нет, ты уже не трус, — заверил меня Авель. — Ты был, возможно, трусом там, в России. Со страху ты ушел, куда не зная, в нашу Украину, и теперь ты не боишься. Теперь ты попросту спокойно созерцаешь, и бормочешь что-то, и я за тебя рад… Я рад, что бормотанью твоему немного поспособствовал.

— …Конечно, есть на свете люди, — говорил далее Авель, — которые вообще не знают страха и никогда его не знали. Природа или же забыла, или не успела снарядить их в дорогу этим защитным приспособлением. Такие они, скажем, недоукомплектованные люди. Они обычно долго не живут, но очень много успевают сделать. Я, как ты понимаешь, говорю не о безбашенных дебилах. Я говорю о Пушкине, к примеру. Он все постиг на этом свете, все угадал и обо всем успел умело сказать, но он не знал, да и не понимал, что такое страх. Я это у кого-то вычитал и решил проверить. Перечитал его всего и поразился: никто из его героев, даже самых незначительных, не знает страха… Но нам, чтобы стать умелыми умами и дать умелости своей ход, приходится сначала обуздать свой страх и научиться управлять им, а то и вовсе отключить — это правильней всего.

Я не сдержался:

— Как?