Этот бессмертный

А ответа все нет и нет…

Я шел через разор и хаос, – все, что оставляет от величия время. Испуганная птица вспорхнула справа от меня и, испуганно крикнув, исчезла. А я все шагал, добрался наконец до старого Театра и сквозь него двинулся вниз…

Дурацкие таблички, украшавшие мой номер, как ни странно, вовсе не рассмешили Диану.

– Но это их место. Вот и все. Они должны быть здесь.

– Ха!

– В другое время тут были бы головы убитых тобой животных. Или щиты разбитых тобой врагов. Мы стали цивилизованней. Так что теперь новое направление.

– Еще раз «ха»! – И я сменил тему разговора: – Есть что-нибудь новенькое о веганце?

– Нет.

– Тебе нужна его голова.

– Я-то не цивилизованна… Скажи мне, Фил и прежде был таким дураком?

– Нет, не был. Ни тогда, ни сейчас. Его несчастье в том, что он не слишком талантлив. Его считают последним из поэтов Романтизма, он же зарыл талант в землю. Он переводит свой мистицизм на чепуху, потому что, как Вордсворт[51], пережил свое время. Сейчас он живет с искаженным представлением о прошлом, которое ему кажется довольно славным. Как Байрон, он переплыл однажды Геллеспонт, но теперь он, скорее как Йейтс[52], предпочитает в глубине души компанию юных леди, которых можно утомлять своей философией и порой очаровывать какой-нибудь хорошо рассказанной байкой. Он стар. Иногда в его писаниях еще вспыхивает прежняя мощь, но его писания и его стиль как таковой не одно и то же.

– То есть?

– Помню один хмурый день, когда Фил стоял на сцене театра Диониса и читал написанный им гимн Пану. Слушали его человек двести или триста – и одному богу известно, с чего это они там собрались, – однако он начал читать. Его греческий был еще не слишком хорош, зато голос производил впечатление, да и сама манера поведения вполне харизматическая. Вскоре начал накрапывать дождь, но никто не ушел. И вот под конец вдруг раздался раскат грома, по звучанию ужасно похожий на смех, и у каждого в этой толпе по спине побежали мурашки. Я не говорю, что это было точно так же, как в дни Теспия[53], но многие из тех слушателей, уходя, оглядывались через плечо. Я сам был под большим впечатлением. Затем, несколько дней спустя, я прочел эту поэму – она была никакой, она была архискверной, она была одно общее место. Другое важно – как он ее читал. Эту часть своего таланта Фил утратил вместе с юностью, а то из оставшегося, что можно было назвать искусством, оказалось не столь сильным, чтобы сделать его великим и поддерживать легенду о нем. Это его оскорбляет, и он утешается своей невразумительной философией, но если уж отвечать на твой вопрос, то – нет, он далеко не всегда был глуп.

– Может быть, что-то в его философии даже правильно.

– Что ты имеешь в виду?

– Цикличность. К нам снова возвращается эпоха странных чудищ. Таких же, как эпоха героев, полубогов.

– Я встречал только странных чудищ.

– Тут говорится, что «на этой кровати спал Карагиозис». Похоже, на ней очень удобно.

– Да… Хочешь попробовать?

– Хочу. Табличку не снимать?

– Как скажешь…

Я двинулся к просцениуму. Со ступенек начался барельеф: мифы из жизни Диониса[54]. Каждый руководитель группы и каждый турист должны, согласно правилу, утвержденному мной, «…иметь при себе в пути не менее трех осветительных ракет». Я выдернул шнур одной из них и бросил ее на землю. Благодаря углу склона и каменной кладке, снизу эту вспышку никто не заметит.

Я смотрел не на яркое пламя, а выше – на словно облитые серебром фигуры. Вон Гермес, представляющий Зевсу бога-младенца, в то время как Корибанты[55] по обе стороны его трона насмехаются над почитателем Пирры; далее следует Икар[56], которого Дионис научил виноделию, – Икар готов принести в жертву козу, а в это время его дочь предлагает богу лепешки (тот стоит поодаль и обсуждает ее с сатиром); вон пьяный Силен, пытающийся вроде Атласа поддержать небо, но только это получается у него гораздо хуже; а вон все прочие боги городов, наносящие визит в этот театр, – я приметил Гестию, Тезея и Эйрен с рогом изобилия…

– Ты зажег огонь в знак приношения богам, – провозгласил голос неподалеку от меня.

Я не обернулся. Голос раздался со стороны моего правого плеча, но я не обернулся, потому что я его знал.

– Возможно, – сказал я.

– Давно ты не ступал по этой земле, по Греции.

– Верно.

– Не потому ли, что здесь никогда не было бессмертной Пенелопы – терпеливой, как горы, верящей в возвращение ее калликанзароса, вяжущей бесконечное покрывало?

– Ты что, теперь деревенский сказитель?

Он зафыркал от смеха.

– Я пасу многоногих овец в предгорьях, там, где рано поутру персты Авроры разбрасывают розы в небесах.

– Да, ты сказитель. Почему же сейчас ты не в предгорьях, где сбиваешь молодежь с толку своими песнями?

– Из-за снов.

– Вон как.