Этот добрый жестокий мир

Алеша разлепил глаза и повел осоловелым взглядом вокруг. Что, неужели так быстро? Рядом с ним стоял инженер Семенов и немилосердно тряс его за плечо. Ребята толпились в проходе, торопясь выйти наружу. Они вели себя как-то странно, смешно подпрыгивали, надолго повисая в воздухе, как будто за время их отсутствия сила тяжести на Земле уменьшилась в несколько раз… Алеша тоже чувствовал необыкновенную легкость во всем теле… почти как в невесомости. Ничего не понимая, он отстегнул ремень безопасности, оттолкнулся от кресла и… стукнулся макушкой о потолок. А потом медленно-медленно опустился обратно…

Семенов протягивал ему легкий спортивный скафандр и шлем с солнцезащитным забралом:

— На вот, примерь, — сказал он. — Лучше, чтобы он подошел. Другого все равно нет.

— Где мы? — ошалело спросил Алеша, потирая ушибленную макушку.

В проходе засмеялись:

— Ну и соня! Забыл, куда летел…

— Я на Землю летел, — растерянно сказал Алеша. — К маме…

Семенов внимательно посмотрел на него и потрогал ему рукой лоб.

— Ты, случайно, не перегрелся, парень? — спросил он. — Какая Земля? Какая мама?

— Погоди, — остановил его нахмурившийся Вараксин и обратился к Алеше: — Ты что, и в самом деле думал, что мы летим на Землю?

— Конечно, на Землю! — Алеша едва не плакал. Он не понимал, что происходит. — Вы же сами говорили: ледовые катки Европы… разгоняешься так, что никакой черт не догонит…

— Говорил, — серьезно кивнул Вараксин. — А теперь, дружок, выгляни в иллюминатор. Как, по-твоему, где мы?

Алеша послушно повернул голову к иллюминатору. До самого горизонта, близкого и заметно округлого, простиралась голубая ледовая равнина, а над горизонтом, заливая равнину призрачным светом, вставал рыжеватый, до боли знакомый Юпитер. Старина Джуп.

Чуть поодаль от него в непроницаемой черноте космоса сверкали яркие немигающие звезды.

— Ну, так где мы? — настойчиво повторил Вараксин.

— Не знаю… — пролепетал Алеша.

Кто-то присвистнул. Кто-то, кажется, Волына, пробормотал: «Ну и дела…»

— Это что же, — заговорили в проходе, — получается, парень не знал, куда летел? Так нам что, возвращаться теперь?

— Эх, — огорченно протянул толстяк Пуртов, — плакал отпуск.

На него тотчас зашикали: «У человека горе, а ты…»

— А что я? — огрызнулся Пуртов. — Я ничего. Я как все…

Повисло тягостное молчание. Алеша готов был от стыда лопнуть. Так опозориться перед ребятами… Ему казалось, Галка смотрит на него с негодованием и презрением… А хуже этого на свете ничего не могло быть.

Нарушил затянувшееся молчание Дворецкий, вывалившийся из кабины пилота и обиженно возопивший: «Ну, скоро вы там? У меня все ноги затекли, пока долетели, а вы тянете…» Трагикомичность момента прошла мимо него.

Тут же загалдели все разом.

«В самом деле… раз уж проделали такой путь,, давайте покатаемся…»

«Эй, Дворецкий! Все ноги, говоришь? Сколько их у тебя?»

«Ребята! Кто видел мои коньки? Они вот тут, под сиденьем были…»

Кто-то подошел к Алеше. Он поднял глаза и увидел Галку. В руках у нее была запасная пара коньков.

— Пойдем, что ли, чемпион, — позвала она.

…Они стояли, взявшись за руки, на вершине высочайшей горы Европы. Европа — одна из лун Юпитера. Она сплошь покрыта льдом, невероятно гладким, а под ним — пятьдесят километров холодной воды, в которой ходят неясные гигантские тени. Ледовые катки Европы… Они простирались внизу, подобно синему стеклу. Они были похожи на застывший газ, прозрачный, весь в таинственных разводах, какие бывают, когда в стакан воды уронишь каплю синьки. Тут и там виднелись черные точки людей на коньках. Они разгонялись по склону горы, пулей вырывались на простор бескрайней долины и неслись во весь дух по идеально гладкому катку, созданному природой. Алеша никогда не видел ничего подобного. Это было так красиво, что дух захватывало… И рядом была Галка. О чем мечтать еще?

Он знал, о чем. Теперь — знал. О том, чтобы подпрыгнуть на месте, молодецки гикнуть — и сорваться туда, вниз, где только простор, скорость — и свобода! Свобода, которой не испытаешь больше никогда и нигде, кроме как на ледовых катках Европы.

ЕЛЕНА КЛЕЩЕНКО СЕРОЕ ПЕРЫШКО

— Мне, батюшка, — оксамиту на платье. Цвету смарагдового. И соболей на оторочку.

— А мне — венец новый. Не из самых дорогих, а сколь не жалко будет… но только чтоб с камнями. И зарукавья.

— А Марье — ягод лукошко, авось вередами пойдет, — тем же смиренным голоском добавила старшая. Поклонилась отцу, поплыла к двери. Средняя, сладко улыбаясь, — за ней.

Марьюшка словечка не сказала в ответ. Знает, что дорогих подарков ей не видать. И так сватают вперед сестер, двоим отец уже отказал. Поил сватов медами лучшими, греческим вином — Марья молода, берите вместо Марьи Гордею, за ней вдвенад-цатеро больше дам… Не сладилось дело.

— Марьюшка, — позвал Данила. Дочь подняла ресницы. — Говори, что твоей душеньке хочется?

— Спасибо, батюшка. У меня все есть, ничего мне не надо.

— Так не бывает! Чтобы молоду да веселу и ничего не желалось?! Скажи, может, забаву какую? Или… — хотел сказать «ягод на меду», но осекся, — или сластей?