Этторе Фьерамоска, или Турнир в Барлетте

Узнав, зачем прибыли итальянские воины, верховой отправился с докладом к офицеру, начальнику охраны. Последний, увидев письмо Гонсало, адресованное герцогу Немурскому, командовавшему французской армией, предложил Бранкалеоне и Фьерамоске подождать, пока он пошлет к герцогу за разрешением для них на въезд в лагерь.

В ожидании этого он пригласил рыцарей в свою палатку, где разместилась охрана, но оба друга, узнав, что палатка находится далеко отсюда, решили ждать посланца с ответом тут же на месте.

Невдалеке росло несколько дубов; в их тени зеленела густая свежая трава, которая в эти знойные полуденные часы манила к себе. Рыцари направились к деревьям, привязали коней, сняли шлемы и уселись рядом, прислонившись спиной к стволам. Легкий ветерок с моря освежал их лица. Один из друзей с воодушевлением продолжил свой рассказ, другой стал слушать с еще большим интересом.

ГЛАВА V

Фьерамоска продолжал свой рассказ:

- Потеряв Джиневру, я потерял все на свете. Я вышел из этого дома, ничего не видя, хотя глаза мои были сухи. Вряд ли я смог бы рассказать тебе, куда я пошел и что делал в эти первые мгновения, если бы не узнал об этом из последующих событий. Я был в полном отупении, как бывает, знаешь, когда тебя с размаху стукнут обеими руками по шлему железной палицей и у тебя зазвенит в ушах и все завертится перед глазами. Сам не зная, что со мной творится, я перешел мост (дом Джиневры находился возле Торре ди Нона) и предместьем добрался до площади святого Петра. Прослышав о постигшей меня беде, мой славный Франчотто отправился на поиски и нашел меня лежащим у какой-то колонны; уж не знаю, как я там очутился. Я почувствовал, как чьи-то руки обхватили меня сзади и кто-то приподнял и усадил меня. Я очнулся и увидел Франчотто. Он принялся ласково успокаивать меня и мало-помалу я окончательно пришел в себя. Он помог мне встать и с большим трудом отвел меня домой, раздел и уложил в постель, а сам сел к моему изголовью, не досаждая мне утешениями и разговорами, которые были бы совсем не ко времени.

Мы провели эту ночь в полном молчании. Я горел в сильнейшем жару и временами впадал в беспамятство; моему воспаленному воображению то и дело чудилось, что какое-то гигантское существо в тяжелых доспехах сидит у меня на груди и душит меня.

Слезы наконец принесли облегчение терзавшему меня горю. В замке пробило шесть часов, и первый проблеск зари проник сквозь щели ставен. У моего изголовья висел на стене меч и разное другое оружие; подняв глаза, я увидел голубую перевязь, которую мне некогда подарила Джиневра. Зрелище это, подобно стреле, пущенной из арбалета, открыло выход бурному потоку слёз; и слезы, облегчив мою грудь, спасли мне жизнь. Проплакав с добрый час, я словно возродился и смог наконец слушать и говорить; весь этот день Франчотто не отходил от меня, и к вечеру я был уже в состоянии встать с постели.

По мере того как сознание возвращалось ко мне, я обдумывал, как же мне следует поступать дальше в постигшем меня несчастье. Одна мысль сменяла другую, и наконец, поняв с отчаянием, что жить я не останусь, и смерть будет слишком мучительной, если день за днем чахнуть от тоски, решил сам покончить с жизнью и устремиться вслед за святой душой Джиневры. Такое решение немного успокоило меня, словно я внезапно приобрел что-то очень ценное.

Франчотто, не отходивший от меня с самого вечера, ушел ненадолго, чтобы заглянуть в свою лавку, и обещал мне вернуться возможно скорее. А я, схватив кинжал (тот самый, что и сейчас при мне), решил тут же исполнить что задумал. Но вспомнив, что Джиневру должны вечером хоронить, я захотел увидеть ее в последний раз и умереть возле нее. Наспех одевшись, я пристегнул к поясу меч и вышел, захватив последнее мое сокровище - голубую перевязь.

Перейдя мост, я встретился с похоронной процессией. Монахи из Регоды шли попарно с пением "Miserere"; они направились по улице Юлия к Сикстинскому мосту, неся гроб, скрытый под широким покровом из черного бархата.

Эта встреча, скажу тебе откровенно, нимало меня не смутила; напротив, при мысли, что мы с Джиневрой соединимся, если не в жизни, то хотя бы после смерти, что мы вместе отправимся в далекий путь и вместе найдем приют в одной и той же обители, меня охватила какая-то скорбная радость, и, чувствуя себя уже в ином мире, я последовал за процессией, не глядя, куда мы держим путь. Перейдя Сикстинский мост, мы оказались в Трастевере и вошли в церковь святой Цецилии.

Монахи внесли гроб в ту самую ризницу, где покоится прах сына святой Франциски Римской, а я отошел в сторону и прислонился к стене, слушая, как монахи поют заупокойную молитву. Наконец под церковными сводами прозвучали слова молитвы "Requeiescat in pace"*. [Да покоится она с миром (лат.).]

Все молча удалились, и я остался один, почти в полной темноте; свет падал только от лампады, горевшей перед образом пресвятой девы. Издалека доносились до меня голоса и шаги людей, выходивших из церкви. Пробило девять часов, и ризничий, позвякивая связкой ключей, прошел по церкви, собираясь запереть ее.