Ева

Пришёл в себя, совещание всё ещё длилось, хоть и приняло иной вид. Сцена третья, те же и муж. На столе пиво. Роберт сидит в майке. Мужики дуются в преферанс. Я спросил, не смущает ли кого, что здесь психиатрическая клиника. Они посмотрели на меня с пониманием. Коля ответил, ничего, мой храп им совершенно не мешал, если я об этом. Я совершенно о другом, но не стал продолжать. Для заведения с такой вывеской на входе всё очень гармонично.

Всего за неделю я встал на ноги. И мы пошли.

Пока я спал, штаб родил новый план. Мне его пересказали. Рукоприкладство отменяется. Мы теперь мирные люди. Просто объясним всё, и нас впустят. Нам же только побеседовать. Первым войдёт Марк Андреевич. С ним Паша и Роберт. Потом Коля и я. Трое крепышей и два парламентёра. Против двух защитников и красивого Яблокова. Даже если они начнут пихаться, мы их самих запихнём.

Марк Андреевич взошёл на крыльцо, позвонил. Представился, дыша в дырочки домофона. Дверь открылась. Я спрятал лицо, на всякий случай. Почему-то Марк зашёл внутрь один, сопровождение замешкалось. Дверь закрылась, мы остались на улице. Минуты три нервно топтались на крыльце. Потом дверь медленно отворилась. Из чёрного её проёма, разогнавшись где-то в недрах коридора, вылетел известный писатель Марк Ильчин. Как настоящий болид, он прочертил в воздухе кривую и приземлился в надёжные Пашины руки. Никто не успел даже желание загадать. Роберт взревел и прыгнул внутрь. Защита опоздала захлопнуть ворота. Коля подскочил следом, я за ним. Паша бережно посадил начальство в сугроб и побежал к нам.

В коридоре свалка. Нас четверо, их двое. Из бестолковых — только я. Кончилось тем, что могучий Роберт навис над пыхтящей кучей, взял врагов за головы и стукнул друг о друга. Защитники обмякли и открыли путь к офису вурдалака. Наверняка, в душе они поклялись пересмотреть отношение к современной литературе, явленной им сегодня в лице известного писателя.

Секретарша приветствовала нас стоя. Мы не стали представляться, вошли. За столом сидел тот самый кудрявый георгин, от которого мы бежали с Евой. Молча оглядел нас всех, упёрся глазами в меня.

— Не унялся? Мало тебе?

Моя разбитая рожа не позволяла говорить с тем надменным превосходством, какого хотелось. Драматические диалоги пришлось опустить. Я начал с главного.

— Отпусти Еву.

Он демонстративно развалился в кресле, стал похож на наглого кота.

— Или что?

— Я знаю, она здесь. Дело не во мне. Дело в ней. Она больна. Есть две недели, чтобы остановить болезнь. А ты… А ты… — тупой кабан!

Неожиданно для себя же я кинулся на эту сволочь, попытался достать через стол. Противник увернулся. Я полез за ним, намереваясь кого-нибудь задушить, для начала. И хорошо бы, кудрявого. Я догнал его, вцепился. Мы повалились на пол, стали пыхтеть в партере. Я видел, мои соратники наблюдают баталию, но помогать не спешат. Подошли яблоковцы, смущённо встали рядом. Им тоже интересно было, врежу я их шефу, или он мне. И вдруг, за спинами зрителей бесшумно открылась дверь, в комнату вошёл Гагарин. Я видел его, но не мог сказать. А он глянул, улыбнулся по-детски открыто. Потом сделал за спинами что-то, отчего Паша и Коля, охнув, осели. Через мгновение рухнул и наш линкор, наш флагманский корабль Роберт Потёмкин-Таврический.

К чести яблоковцев, топтать лежачих не стали. Связали руки-ноги пластиковыми шнурками, аккуратно загрузили гостей в полицейский автобус. Помогли привести всех в чувство. Ментов вызвал лично Яблоков, когда услышал битву в коридоре.

Ехали мы молча, смотрели в пол. Свернули за угол, тут воронок остановился. Постоял минут пять, опять поехал и снова встал.

В клетку вошёл полицейский сержант, спросил, на каком языке мы предпочитаем разговаривать. Мы выбрали русский. Когда городовой выбрит, отутюжен как манекен в витрине, и говорит с таким мягким акцентом, с ним не страшно проводить время. Но он не собирался долго с нами водиться. Спросил грустно, понимаем ли, как нехорошо поступили. Ворвались в чужое имущество, причинили людям неудобства путём битья рож.

Мы стали кивать печально. Любой бы заметил сейчас, как ужасно мы расстроены своим гадким поведением. И признаём, что вышло как-то неловко. И нет на свете слов, способных передать как нам стыдно. Конечно, вряд ли мы сильно попортили чьё-то здоровье, но сам по себе поступок хамский. Каемся. Сержант спросил, обещаем ли мы больше так не делать. Мы подняли на него глаза, мокрые от слёз раскаяния.

Тогда полисмен перерезал наши путы и сказал, что сейчас выйдет, а дверь не запрёт. И очень надеется на нашу сознательность. Он верит, у нас хватит совести воспользоваться его оплошностью, дерзко сбежать и не портить впредь статистику правонарушений центрального района нашего прекрасного города.