Ева

А это оказалось причастие. Молящиеся целовали икону, потом волосатые батюшкины пальцы. Ели булку. Я внимательно всё запомнил. Прицелился губами Иисусу в нарисованную ногу, но промахнулся. Попал в какую-то серебристую шишечку в окладе. Меня качнуло. Для пианиста, только что избежавшего обрезания, это нормально. Батюшка посмотрел сердито, но простил. Ткнул кулаком под нос, чтоб хоть этот поцелуй удался. В общем, всё хорошо.

И мы пошли купаться. Мальчики налево, девочки позже, может быть, если мальчики вернутся. Меня представили огромному такому Володе. Володя пообещал моей девушке, что я никуда не сбегу и обязательно очищусь. Господи, думаю, ладно в царевича, не превратиться бы в горбунка, от таких процедур.

Вообще-то, боялся другого.

Когда голого пианиста окатывают водой на морозе, вряд ли он вспомнит малую Иисусову молитву. От его матерного вскрика, скорей всего, завянут ёлки. А заборам станет жарко и неудобно. Это рефлекс, мы не виноваты.

Проруби не оказалось, меня повели к колодцу, как на расстрел. Колодец в лесу. Темно. Снег и чёрные деревья. Освещали дорогу мобильными телефонами. В пути Володя рассказал, как однажды поднял ведро над головой, перевернул, а оттуда выпала ледяная глыба. Это была серьёзная опасность для здоровья.

Мы разгребли сугроб ботинками, заготовили воду. Каждому по три ведра. Мороз двенадцать градусов, ветер. Я разделся, повесил исподнее на забор. Всё в том порядке, в каком потом надевать. Чтоб после процедуры не погибнуть, позорно путаясь в тряпках. Встал, перекрестился.

И тут Володя вылил первое ведро.

Ну что вам сказать.

Холодно — это слово из другого измерения. Здесь же просто гитлер-капут и всё. Поскольку вы сейчас читаете глубоко духовный рассказ, я не могу выразиться точнее, извините.

Помню, воздух замёрз в груди. Ругаться стало нечем. Я показал Володе глазами, что давай второе.

Второе ведро показалось горячим. Организм сошёл с ума, рецепторы транслировали в мозг какие-то случайные числа.

— Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй меня, грешного, — вдруг сказал я на вдохе, совершенно искренне.

— Вот и хорошо, — улыбнулся Володя. И вылил третье ведро. Даже уже как-то обыденно. И я пошёл, хрустя по снегу ногами белыми, как норвежский парафин. Одеваться. Помню ещё, мокрые носки смешно примерзали к тапкам.

Девушка моя, меж тем, купаться передумала. Зато прогрела машину и ждала меня, я б сказал, даже с волнением. Такая хорошая. И фигура. И очень надеюсь, ей нравится мой Мандельштам.

Вот этот:

Нежнее нежного
Лицо твое,
Белее белого
Твоя рука,
От мира целого
Ты далека,
И все твое —
От неизбежного.

От неизбежного
Твоя печаль,
И пальцы рук
Неостывающих,
И тихий звук
Неунывающих
Речей,
И даль
Твоих очей

* * *

Вернулись домой. Ева молчала, я не лез к ней с описанием мистических своих переживаний. Мы просто улеглись и до утра в темноте смотрели друг на друга.

Утром она заговорила, глядя в угол:

— Я знаю, ты любишь. Я верю тебе настоящему, но не верю тебе будущему. Пройдёт месяц, два, ты перестанешь меня смешить, станешь ленивым и недовольным. Твои глаза потемнеют. А я хочу, чтобы ты остался как сейчас, моим Каем. Я люблю тебя. Уезжай домой.