Ева

И вот они вернулись с прогулки. Но всё стало наоборот. Катя светилась как галогеновая фара. А глаза байкера Чела выкатились, рот открылся и весь он посинел. Он как бы хотел сказать: „Прощайте, люди добрые, дышать мне больше нечем“.

Послушная Катя всё сжимала и сжимала кольца своих объятий. Она вела себя, как восторженный тигровый питон. Ей никто не сказал, что с торможением можно отпускать грудную клетку водителя. Она уже затянула Челу новую талию, в районе сосков. Ему бы хотелось немного воздуха. Но Катя считала, главное сейчас — безопасность пассажира. Конечно, потом её руки разжали. Байкер Чел с шумом всосал в себя половину норвежского кислорода. Теперь он знает, что граниты, фьорды, — это вовсе не круто, когда в мире есть объятия русских психологинь…

Юля, меня завтра выписывают. Может быть, мы однажды увидимся. Или спишемся, хотя бы. Но вряд ли это будет скоро. Мне в понедельник на работу, я обленился тут ужасно. Хочу спросить у психолога Кати курс противоленивой терапии. Боюсь, там окажется обычная русская жестокость: „Вставай, иди работай“ или „Чего лежишь, дармоед“. Если знаете что-то о нежных методах принуждения к труду, напишите.

Спасибо Вам за тихое Ваше внимание,

Всего доброго,

Искренне Ваш, Алексей…»

У Юли хорошо. Особенно, если без тапок. Тикают напольные часы. По виду им лет двести, здоровенные. Зелёный диван, классика жанра. На таких уютно целоваться, притушив торшер. Не удержался, представил, как держу хозяйку за руку и бочок. Она тихая. Наверное, перепугалась бы. Сначала.

Пили чай, Юля рассказывала. Папа военный. Сама она преподавала фортепьяно в музыкальной школе. Почти моя коллега. Была замужем. Так себе, не понравилось. Вышла в двадцать. А в двадцать семь влюбилась в другого, в женатого. До одури, до прокушенных губ. А он в неё. Его жена узнала, ревновала, маялась. Не хотела отпускать. Думали, она за деньги держится. Этот Юлин возлюбленный состоятельный человек. А его жена возьми и сигани с девятиэтажки. Пробила крышу грузовика, такой удар был.

И с Юлиным мужем несчастье вышло. Психанул, погнал свой «БМВ», разбился. После этого какая жизнь? Два покойника. В развале семьи всегда виновата победившая женщина. Значит обе смерти на Юле. Три года выжившие ходили параллельными дорогами — вроде вместе, вроде врозь. То есть, этот мужчина, он говорил, рассосётся, давай поженимся. Но внутри что-то сломалось. Кисла, кисла, потом и вовсе угодила в больницу. Врачи говорили, надолго. Три года лежала, только хуже становилось. И вдруг приходит доктор Мотя, со своей экспериментальной программой.

Юля помолчала.

— Скажите, Матвей, это ведь вы писали? Эти письма. Вы ведь придумали русского психа Алексея?

Она мне нравится. Как в детском саду, хочу подарить ей парусник, водить за руку и вместе обедать. Мне бы чуть постараться. Зайти ещё в гости, выпить бочку чая. К лету убедить себя, что влюблён. И срослось бы. Вон, диван какой зелёный.

Я разозлился. Вспомнил, зачем здесь. Стал рассказывать про Питер. Как писал рекламу для колготок и кетчупов. Про жёлтые Катины пирожки и чёрное пианино Ашота. Про Еву в белом пальто. Чем хуже, тем лучше, чего врать-то. Юля смотрела в чашку, потом в окно. Ничего не сказала. Только «пока» и «звони, если что». Чмокнула в щёку, улыбалась набок. Я знал, потом пожалею. Мне бы остаться. Но вспомнил чердак, наше с Евой ночное сопение. И как она бежала по снегу, когда я нашёл её.

Прощание скомкали. Я наврал про срочные дела. Обещал зайти ещё. Неловко обнял её и вышел. В трясущемся трамвае отражался в стекле и повторял своему отражению: ты дурак, боже мой, какой же ты дурак.