Ева. Книга 2

Стол горел уже сильно, но я все так же просто стояла и смотрела. Нужно было что-то делать, но я не хотела. Ужасная красота происходящего завораживала меня, и я не заметила, прошел час или несколько минут, прежде чем загорелся весь магазин. Нарастающий гул вопящих от боли книг оглушал, и я чувствовала какое-то черное мстительное удовлетворение, смешанное с состраданием. Как будто горела моя душа, и мне это нравилось. Окруженная дымом и потусторонним воем, я наконец-то нашла в себе остров спокойствия. «Интересно, Локи тоже было страшно?»

Вдруг меня кто-то с силой схватил и поволок прочь. Выйдя из ступора, я стала инстинктивно сопротивляться и пытаться вырваться, но тащивший был сильнее. Вывалившись на улицу, я моментально задохнулась от свежести мокрого вечернего воздуха и, согнувшись пополам, зашлась в надсадном кашле, одновременно пытаясь вернуться обратно. Но Ронни, конечно же, это была Ронни, не пустила. Отвесив мне оглушительную затрещину «что это ты удумала, что ты делаешь, сумасшедшая», она сжала меня, брыкавшуюся и плачущую, обеими руками, и повторяя речитативом «не смей, не пущу, все будет хорошо», смешивала свои слезы вместе с моими.

И на закате уходящего дня, потерянные, сломанные, живые, мы смотрели, как легко, словно карточные, обрушиваются деревянные балки, проминаются хрупкие стены, бьется стекло и кричат, кричат, корчась в безумном крике, любимые, преданные мной книги, сгорая, исчезая, рассыпаясь в этом погребальном костре.

Так пришел конец книжной лавке Голда.

И наступило молчание.

Глава 7. Обрекающие на жизнь

Ты же слабая, сводит икры ведь, в сердце острое сверлецо; сколько можно терять, проигрывать и пытаться держать лицо.[15]

Конец года и весь две тысячи четвертый остались в памяти пустым сном. Родные до сих пор вздрагивают при воспоминании о том тоскливом и мутном времени, я же не помню почти ничего.

Я забыла себя. Тело ходило, дышало, ело и отвечало на вопросы, но меня в нем не было. Забившись в темные тесные норы внутри себя, я смотрела на мир и не понимала, почему он до сих пор существует. Я летела в бесконечную яму, и только в этом падении на дно и был смысл. Собраться, включиться в жизнь – все это воспринималось мной как предательство, было слишком сложно.

Все притупилось. Как мутное стекло искажает реальность, так и я была укрыта пыльной вуалью безучастности. Вкуса не было, запахов не было, радости не было. Не было боли. Мне вдруг все стало все равно. Пропали сострадание и жалость. Мэри Нолан, мать Нила и Ника, умерла в январе от молниеносной болезни. Я только пожала плечами: колдовство взяло свою плату.

Ничего не было важнее моей потери и ничто не могло выдернуть меня из колодца депрессии.

Во мне появилась злость на Лукаса. Казалось, я должна была поставить его на пьедестал, создать алтарь, но я так сердилась на то, что он посмел умереть и оставить меня одну, что намеренно вытравливала из себя все мысли о Локи. Вообще все мысли. Таким причудливым образом я одновременно наказывала себя за то, что не сделала ничего, не попыталась, не перевернула мир в поисках той книги, которая бы спасла его. О том, какую цену пришлось заплатить бы мне за такое чудо, я не думала.

Дни накатывали как пена и исчезали быстрей, чем следы на песке. Пришло и ушло Рождество, я не наряжала елку, не украшала дом, не покупала подарков. Родители завернули Маризе несколько коробок от моего имени, я не знаю, что в них было. В феврале моей дочери исполнялось девять. Я забыла про ее день рождения, хотя мне не раз напомнили. Праздник с тортом и друзьями устроили тоже родители. Получилось хорошо.

Страховое расследование вынесло вердикт, что следов умышленного поджога не обнаружено – не знаю, в коей мере этому решению поспособствовало то, что инспектор, занимавшийся делом, был бывшим коллегой моего отца.

В одночасье я стала богатой женщиной.

Если бы это еще имело для меня какое-то значение.

Рику и Бьянка уехали на следующий день после того, как сгорела лавка: их в Лос-Анджелесе ждали дети. Встревоженные и хмурые, они явно считали, что с меня нельзя спускать глаз. В следующий раз они приедут под Новый год и возьмут с меня клятвенное обещание приехать к ним на все лето. Я дам его, только чтобы они отвязались.

Рэн задержался до весны. У них с братом был общий бизнес, и на семейном совете, явно прошедшем без моего участия, было решено, что за мной будет приглядывать Рэн, не связанный семьей. Захватив свой небольшой багаж, он перебрался в Старый Милдбрук[16], и день и ночь отгонял от меня тени. Первые утра я еще как-то делала вид, что держусь: вставала с постели, приводила себя в порядок, отвозила Маризу в школу, готовила и убирала. Но каждый вечер отправлялась к себе в комнату все раньше, а вставала все позже. Все труднее было уговорить себя подняться. Спустя неделю уже никакие аргументы не казались мне достаточно убедительными.