Ева Луна

Мы вошли в дом. Все двери и окна были распахнуты, но в помещении по-прежнему висел удушливый запах страха. В доме все было перевернуто вверх дном, многих вещей недоставало — здесь явно устроили обыск, закончившийся мародерским грабежом. Это всё полицейские, заверили нас соседи; это всё индейцы, объяснили нам в полиции. В любом случае ощущение было такое, будто дом брали штурмом после долгой осады: половина посуды разбита, радиоприемник и телевизор исчезли, в погребе и на складе все перерыто, многих товаров не хватало, а то, что осталось, валялось на полу в полном беспорядке. Даже мешки с зерном, мукой, кофе и сахаром были вспороты, а их содержимое рассыпано по полу. Словно не замечая беспорядка и даже не задержавшись ни на миг, чтобы хотя бы приблизительно прикинуть ущерб, нанесенный прокатившимся по дому ураганом, Риад Халаби провел меня в спальню и уложил на ту самую кровать, где еще сутки назад лежала его покойная жена.

— Звери, что же они с тобой сделали… — сказал он, укрывая меня одеялом.

Лишь тогда ко мне наконец вернулся дар речи; слова стали вырываться одно за другим бесконечной цепочкой, словно цепляющиеся друг за друга строчки и куплеты какой-то бесконечной не то песни, не то молитвы, этот огромный, ну как его, нос, он указывал прямо на меня, но он меня не видел, а она, белая как никогда, вылизывала и сосала, цикады в саду, и ночь такая душная, все вспотели, они вспотели, и я тоже вспотела, я вам не сказала, думала, мы со временем все забудем, какая разница, он ведь все равно ушел, он испарился, растаял как мираж, она села на него верхом и будто проглотила его, ну хватит плакать, Зулема, кончилась любовь, нет ее больше, сильный такой и очень смуглый, и этот темный, почти черный, я боюсь этого слова, ну, как будто нос, он вонзился в нее, в меня нет, нет, только в нее, я надеялась, что она снова начнет есть, и будет просить меня рассказывать сказки про любовь, и будет перепрятывать свои украшения и протирать тряпочкой золото, я поэтому вам ничего не сказала, сеньор Риад, один выстрел, только я ничего не слышала, у нее нёбо было прострелено и рот вместе с губами стал почти как у вас, Зулема вся была в крови, все в крови, рубашка в крови, весь дом затопило кровью, а эти цикады сначала молчали, а потом чуть не оглушили меня, она на него верхом села и как будто его проглотила, он не выдержал и убежал, все вспотели, просто насквозь вымокли от пота, индейцы знают, что тут случилось, и лейтенант тоже знает, вы скажите ему, чтобы он меня не трогал, зачем он меня бьет, я клянусь, что ничего не сделала, я даже выстрела не слышала, а потом я ее переодела и положила на чистое белье, я не хотела, чтобы вы увидели ее такой, в крови, я ее вымыла и переодела в чистую ночную рубашку, там кофе, наверное, так и стоит, поднос с чашкой на ночном столике, я ее не убивала, это она, она сама, никого больше не было, вы скажите, пусть меня отпустят, это ведь не я, честное слово, это не я, не я, не я…

— Я знаю, девочка; успокойся, прошу тебя. — Риад Халаби баюкал меня, и по его щекам текли слезы гнева и жалости.

Сеньорита Инес вместе с моим хозяином лечили меня, накладывая на синяки холодные компрессы, а пока я спала, они перекрасили анилиновой краской мое лучшее платье в черный цвет. В этом платье, по их мнению, я должна была прийти на похороны; на следующий день меня по-прежнему била лихорадка, лицо опухло еще больше, но учительница настояла, чтобы я оделась, как полагается в таких случаях; траурный наряд был исполнен по всей форме, как того требует традиция, — черное платье, темные чулки и даже шляпка с вуалью. Похороны Зулемы состоялись позже, чем положено, потому что в городке не было судебно-медицинского эксперта: для проведения вскрытия пришлось вызывать официально практикующего патологоанатома из ближайшего крупного города. Ты просто обязана быть на похоронах, раз за разом повторяла мне учительница. Нужно действовать наперекор самым злым слухам и нелепым домыслам. Я даже удивилась той солидарности, которую проявили жители Аква-Санты в тот день. Самое главное, на похоронах отсутствовал священник; таким образом представитель Церкви сразу дал всем понять, что считает случившееся именно самоубийством; насколько я понимаю, мнение этого уважаемого человека было гораздо более значимым для горожан, чем слухи, усиленно распускаемые полицией. Из уважения к турку и ради того, чтобы выразить свое презрение лейтенанту, к могиле Зулемы пришел весь городок и каждый считал своим долгом подойти ко мне, приобнять за плечи и высказать свои соболезнования, словно я действительно была осиротевшей дочерью Зулемы, а вовсе не подозреваемой в ее убийстве.