Ева Луна

Вскоре после переезда из Аква-Санты, едва устроившись на новом месте в столице, я стала разыскивать крестную; мысленно я готовилась к любым новостям, потому что, когда мы виделись в последний раз, она уже была явно не слишком здорова психически, да и физически тоже. Вскоре мне удалось выяснить, что она живет в старом городе в небольшой комнате, которую ей бесплатно предоставили какие-то добрые люди — ее хорошие знакомые. Никаких особых накоплений или имущества у нее не было, если, конечно, не считать той самой забальзамированной пумы — с которой каким-то чудесным образом ничего не случилось за все эти годы, несмотря на переезды, невзгоды и нищету крестной, — и целого сонма святых: нужно иметь собственный алтарь у себя дома, тогда будешь тратиться только на свечки, а не на священников, говорила она. За то время, что мы не виделись, у нее стало заметно меньше зубов; исчез и тот знаменитый золотой зуб, он был продан в силу острой нужды, а от ее пышных форм остались лишь воспоминания. При этом наполовину выжившая из ума женщина сохранила любовь к чистоте и каждый вечер по-прежнему набирала большой кувшин воды и мылась с головы до ног. Ее разум сильно помутился, и с первой же встречи мне стало ясно, что я уже никогда не смогу вывести ее из того темного лабиринта, который она себе построила и где теперь блуждала без надежды вернуться в реальный мир; я решила, что крестной будет нужна другая помощь: я стала привозить ей витамины, убиралась у нее в комнате, покупала ей сладости и розовую воду, чтобы она могла пользоваться ею, как раньше, в свои лучшие годы. Я попыталась устроить ее в специальный интернат, но меня никто и слушать не стал: врачи говорили, что никакая она не больная, что у них полно людей, которые действительно умрут без ухода и присмотра, и что медицина в ее случае бессильна по той простой причине, что лечить ее, собственно говоря, не от чего. Как-то раз утром мне позвонили люди из той семьи, в чьем доме нашла приют крестная; голос звонившей женщины звучал очень тревожно: из ее слов я поняла, что у крестной случился какой-то нервный приступ, а если точнее — нечто вроде припадка черной меланхолии. В общем, вот уже несколько дней она не переставая плачет.

— Поехали к ней срочно, — сказала Мими.

Мы чуть было не опоздали: в тот момент, когда мы входили в дом, крестная, устав бороться с нахлынувшей тоской, взяла нож и перерезала себе горло. Мы еще с порога услышали ее отчаянный крик и, вломившись в комнату, увидели крестную в луже крови; эта лужа с каждой секундой становилась все больше и уже затекала под лапы стоявшей рядом забальзамированной пумы. Рука крестной, по всей видимости, не дрогнула: разрез по горлу протянулся практически от уха до уха; тем не менее она была еще жива и, не моргая, смотрела на нас, явно удивленная, что все так обернулось, и парализованная не столько болью, сколько страхом. Она рассекла себе челюстные мышцы, и безвольно повисшие щеки растянули ее губы в чудовищной беззубой улыбке. У меня подкосились ноги, и я сползла по стене на пол; к счастью, Мими не потеряла присутствия духа: она подбежала к крестной, опустилась перед ней на колени и зажала края раны, вцепившись в них длинными ногтями, покрашенными лаком мандаринового цвета. Ей удалось остановить хлеставшую из раны кровь, и она не размыкала затекших пальцев, пока не приехала «скорая». Естественно, помочь пострадавшей на месте медики не смогли, и мы поехали в больницу. Я сидела в дальнем углу машины и по-прежнему дрожала от страха, а Мими продолжала удерживать сомкнутые края раны на шее крестной, вцепившись в кожу посиневшими даже сквозь лак ногтями. Нет, Мими все-таки потрясающая женщина. В больнице врачи сразу же отправили крестную в хирургическое отделение и, не особо надеясь на успех, заштопали ее, как рваный носок. Выжила она просто чудом.

Перебирая вещи крестной в комнате, где она жила в последние годы, я нашла в одной сумке локон моей мамы; волосы были ярко-рыжие и блестящие, как высушенная кожа той ядовитой змеи сурукуку, что когда-то укусила моего отца. Прядь пролежала на дне сумки все эти годы, каким-то чудом не попав с остальными волосами в мастерскую по изготовлению париков. Я забрала ее себе вместе с чучелом пумы. Попытка суицида привела к тому, что на больную пожилую женщину наконец обратили внимание врачи; она была признана душевнобольной, и как только ее выписали из больницы, то сразу же отправили в сумасшедший дом. Примерно через месяц нам разрешили проведать ее.

— Слушай, да тут же страшнее, чем в тюрьме Санта-Мария! — воскликнула Мими. — Здесь ее нельзя оставлять.