Ева Луна

Консуэло приходила в часовню и подолгу рассматривала алтарь, увенчанный распятием, исполненным с наводящей ужас реалистичностью. Преодолевая страх, она приступала к чтению длинного списка молитв, обращенных к Деве Марии, но очень скоро мысль ее сбивалась и воображение уносило девочку в те далекие края, где с ней происходили самые невероятные приключения. В этих воображаемых путешествиях перемешивалось все: воспоминания о сельве и персонажи Священного Писания, каждый со своими страстями, бедами, жертвоприношениями и чудесами. Она с жадностью глотала впечатления от всего, что видела и слышала, что происходило вокруг; с легкостью она заучивала ритуальные заклинания ежедневной мессы, запоминала, о чем говорилось во время воскресных проповедей, читала благочестивые книги, прислушивалась к ночным шорохам, к тому, как свистит и завывает ветер, заблудившийся между колоннами галерей, внимательно всматривалась в лики святых и отшельников, чьи статуи были расставлены в нишах церковных стен, не переставая удивляться беспомощно-придурковатому выражению их лиц. Она научилась быть тихой и послушной, а дарованный ей бездонный источник историй и сказок хранила как клад, в тайне от окружающих. Это сокровище она прятала от мира до тех пор, пока я не дала ей возможность освободить сдерживаемый в ее душе столько лет поток слов, мыслей и образов.

* * *

Неподвижная, то и дело бледнея от бушующих в ее голове мыслей и образов, сложив на груди руки, Консуэло часами неподвижно стояла перед алтарем в часовне; монахини стали даже поговаривать о том, что девочка блаженная, что ее посещают божественные видения; впрочем, по мнению матери настоятельницы, каталонки по происхождению, а потому женщины весьма практичной и здравомыслящей, в данном случае речь шла не о каком-либо подобии святости, а скорее о неизлечимом душевном расстройстве, выражающемся в рассеянности и оторванности от реального мира. Что ж, мать настоятельница действительно отличалась трезвым подходом ко всему и в отличие от других монахинь не была склонна принимать на веру любые, даже самые правдоподобные сообщения о чудесах. А поскольку девушка не проявляла никакого энтузиазма и усердия ни в шитье матрасов, ни в плетении корзин, ни в изготовлении просвирок, настоятельница окончательно уверилась, что ее духовное воспитание и трудовое образование закончены; сделав такой вывод, она определила Консуэло служанкой в дом врача-иностранца — профессора Джонса. Она сама отвела девушку туда, где ей предстояло теперь жить и работать; дом профессора находился на окраине города, у подножия холма, который в наше время городские власти объявили общедоступным парком; здание давно уже не ремонтировалось и выглядело довольно обшарпанным, но по-прежнему еще производило впечатление роскошного жилища, как и подобает особняку, выстроенному в стиле французской колониальной архитектуры. Владелец же дома произвел на Консуэло еще более подавляющее впечатление. Даже много месяцев спустя она не могла вспоминать первую встречу с ним без содрогания. В гостиную вошел человек в фартуке мясника и с какой-то странной блестящей металлической штукой в руке; он не поздоровался, а перед тем как выпроводить настоятельницу, обменялся с ней несколькими фразами на неизвестном языке; саму же девушку он отправил на кухню кивком головы и неким нечленораздельным звуком — не то урчанием, не то хрюканьем. При этом он даже не взглянул на нее — его внимание было целиком захвачено очередным научным экспериментом; она же, против собственной воли, не могла оторвать от него взгляд: никогда в жизни ей еще не доводилось видеть человека столь страшного и грозного и в то же время (она не могла себе в этом не признаться) по-своему столь красивого и величественного. Чем-то он напоминал ей Иисуса с какой-нибудь картинки: золотистое сияние, золотистая бородка, как у наследного принца, и глаза какого-то невозможного цвета.