Ева, верни ребро!

– Есть немного.

– Ну, когда же шинки вешать будете? Все утро бегал: спит, не с кем вешать! – вмешивается бабушка.

– А где же веревка?

Бабушка, ворча, -- обо всем подумала, все предусмотрела -- приносит веревку.

Виктор поднялся на чердак. Вдохнул аромат сена – холодный, отстоявшийся. Видение луга, по которому идут юноша и старик. Солнце осторожно выглядывает из-за кустов и смотрит, как темный след тянется за ними по траве. Остатки тумана расползаются по лощинам. Прохладно серебрятся косы, подремывая на плече. Запах сена, возвращающий лето…

Косил вместе с дедом уже лет с двенадцати. Но угнаться за дедом и сейчас не удавалось. Это была его любимая деревенская работа. Луг он выбривал тщательно, как щетину на собственных щеках. Заставлял и внука косить так же: «Свое косишь, не колхозное!»

– Где ты там? – окликает дед снизу.– Лови!

Виктор поймал конец веревки, к которой привязаны окорока, легко поднял их. Каждый килограммов по двадцать, как блины на штанге. Подождал, пока взберется дед. Быстрота, с которой повесили шинки, немного обидела его. Раз-два – и готово. И говорить не о чем.

Дед потоптался по кухне, полистал календарь.

– Хорошо, что не забыл.

Потом начал одеваться.

– Куда это уже? – неодобрительно интересуется бабушка.

– Схожу на село, посмотрю, что там слышно…

– Давно был?

– Давно недавно, а того, что было, уже нет. Что-то новое уже. Корми внука, а то что-то сильно схудал с лица…

– Дрова ж собирались пилить!

– Успеем…

– Нет покоя человеку, то на печке книжки читает, то на селе лясы точит…

Впустив облако морозного воздуха из сеней, дед выходит. Слышно, как сгоняет кур с крыльца. Бабушка, еще ворча, достает из печи домашнюю колбасу на сковородке, картошку в чугунке, ставит на стол миски с квашеной капустой, солеными огурцами. Приносит из сеней творожный сыр в клинке, молоко, масло. Все свое, не магазинное. Покупают только хлеб и крупы.

Виктор умывается над ведром у порога. Вытирает руки домотканым полотенцем – он еще помнит ткацкий станок в хате – и садится за стол с твердым намерением ничего не оставить от этого натюрморта.

– Яблоки забыла!

Бабушка придирчиво выбирает из кошеля около кровати желтую, дошедшую на чердаке антоновку, краснобокие, как снегири, пеппинки. Да что там выбирать -- все яблоки один в один, как на продажу. Не один раз поднимается она за зиму на чердак, чтобы вовремя открыть или, наоборот, укрыть потеплее хранящиеся там яблоки. Заставила весь стол и сама стоит у стола, как солдат по стойке смирно. Это она уже при внуке раздухарилась. Наедине с дедом – тише воды ниже травы. Ну, дед тоже понимает – бабе праздник нужен, пусть уже пошебуршится. Но потом все равно накажет. И долго еще будет то суп соленым, то щи не кислые, то картошка сырая, а главное – чай холодный. А не выступай, знай свое место.

Ну, чего она стоит?

Бабушка, будто услышала, присела на другом конце стола, напротив внука. Но та же напряженная поза. Готовность сорваться с места, опередить желание, подать, принять. Школа деда. Это раздражает, как всякое неверное мнение о нас, которое мы не собираемся эксплуатировать. Предполагается, что, как и деду, эти прислуживания могут нравиться и внуку. Однако он за свободу личности и поэтому старается, чтобы ее угадывания были ошибочны. О сладости добровольного рабства он не догадывается. А если она все-таки угадывает и предупреждает желание – бабушка! – то Виктор делает вид, что она ошиблась. Пусть думает, что угадать его желание невозможно, а, значит, и не нужно. Своеобразное общение без слов. Хотя эти неугадывания ее еще больше смущают. Наверное, думает: «Не угодить!»

– Бабушка, я сам достану!

Она так виновато отдергивает руку, что раздражение сменяется жалостью к ней и ощущением собственной грубости и неловкости.

Виктор намазывает масло на черный хлеб, кладет сверху ломоть сыра

– Солнышко вылупилось. Ждало, пока встанешь. Что ж ты—светишь да не греешь… Как это еще зиму переждать. Январь, февраль, марец…

Бабушка загибает пальцы словно только сейчас убеждаясь в огромности и неодолимости зимы. Любая истина которую мы можем доказать на пальцах, наверное, так же впечатляюща и серьезна.

– Скоро уже! – пытается утешить ее внук.

– Где там скоро?!– возмущается бабушка.– Еще так надоест. Травы бы дождаться. Так не хочется помирать этим холодом. И земля твердая. Хоть бы уже здоровье было. А то ни мрёшь, ни живешь… И зачем уже такая жизня…

Бабушка, пригорюнившись, смотрит на Виктора блеклыми, когда-то голубыми глазами. И в них больше сочувствия к нему, молодому, чем зависти. Так или иначе, она уже прожила свою жизнь, а ему еще предстоит эта долгая и утомительная работа. Которая пригибает к земле, обесцвечивает глаза, от которой так болит сердце…

– Наливай, наливай! Раньше хоть молока больше пил. Всё учеба эта… И зачем это голову ломать?

– Почему ломать? Может, строить.

-- Не знаю. Дурной или разумный – все равно помрешь. Еще и над книжками слепиться, работы всей не переделаешь, всех денег не заработаешь, только жениться некогда за этими книжками. А дурные, как поглядишь, так еще и лучше живут, чем разумные…