Эвакуатор

Электричка скрипела, ползла, спотыкалась. В пути я занемог, и все бежит, кружит мой сон по выжженным полям. Самое русское стихотворение, даром что японское. Откуда там были выжженные поля? Нет, это наше. Черный прах сожженной травы, белые иглы той же травы, сожженной заморозком. В тамбуре кого-то били, любая ссора теперь сразу превращалась в драку, но заканчивалась драка – и вновь наваливалось сонное оцепенение, да и дрались одурело, бессмысленно: два-три беспричинных удара – и будто не было ничего. Боком продирался через вагон несчастный продавец китайских ручек с мигалкой. Ручек никто не брал, а он все переползал из вагона в вагон. Освободился уголок скамьи, Игорь с силой протолкнул туда Катьку.

– Да не надо, я стою…

– Сиди! – прикрикнул он. – Неизвестно еще сколько…

И точно, на Столбовой встали капитально. Говорили, что впереди перекрыт путь, то ли упало дерево, то ли сидят протестующие непонятно против чего. Машинист открыл двери, задуло холодом, мужчины потянулись курить, отвратительный запах «Примы» пополз в вагон. Стало попросторней. Динамик просипел, что стоять будут минут сорок, не меньше. Простояли уже час, ничто не менялось; Катька глянула на часы – было три.

– Ну их к черту, – сказал Игорь. – Отсюда уже доберемся, на трассе поймаем.

– Да забита же трасса, они говорили…

– Мало ли что они говорили. Пошли.

На пристанционной площади в Столбовой стояла небольшая толпа, рядом неизвестно чего ждали пять желтых автобусов, водители курили рядом. Время от времени от толпы кто-то отделялся, подходил к водителям, безнадежно задавал вопрос, получал предсказуемый ответ и возвращался обратно в неопределенное ожидание. Игорь с Катькой тоже подошли спросить.

– Поедет кто-нибудь?

Водители важно помолчали.

– Ждем, – сказал мужичок в кепочке.

– Чего ждем?

– Распоряжения.

– А что, сейчас нельзя?

– Сейчас нельзя, – подтвердил мордатый водитель, сидевший на ступеньках, в открытых дверях своего автобуса. Это был один из вечно обиженных, задиристых, тяжелых людей, которых так много в любой подмосковной электричке или очереди. На вопросы он отвечал злорадно, передразнивая, словно желая сказать: «А, вы думали, будет хорошо? Всем – плохо, а вам – хорошо? Нет, голубчики, будете как все!» Катька с детства знала эту особенность русской толпы – там всегда злорадствовали при виде новичков, которым еще только предстояло хлебать полной ложкой все, чем их до сих пор мазали по губам. Каждого, кто присоединялся к очереди, радостно информировали, что перед ним еще пять человек, которые отошли. Собственно, и рождение ребенка полагалось бы здесь встречать так же – вот, милый, теперь и тебе достанется! И не сказать, чтобы общая тяжесть убывала, поделившись на большее число страдальцев, – она непонятным образом прибывала с появлением каждого нового пассажира, покупателя, гражданина; просто остальным нравилось, когда новички повторяли их скорбный путь.

Катька с Игорем отошли в сторону.

– Ну и чего они ждут?

– А ничего, – сказал Игорь. – Ехать не хотят, и все. Чрезвычайное же положение. Какой водитель захочет ехать, когда можно не ехать? К вечеру, глядишь, смилуется один, и то вряд ли.

– Но ведь война же. Почему нет этой… как ее… всенародной солидарности?

– А где ты ее видела, всенародную солидарность?

– Все говорят.

– Кать, ты же умная девочка, честное слово! Задним числом всегда говорят… А как евреев немцам сдавали – это еврейские выдумки всё, да? А как друг на друга стучали? Ты знаешь, какое объявление на парижском гестапо висело?

– Не знаю, – сказала Катька. – Меня там не было.

– «Доносы русских друг на друга не принимаются», – было там написано. Ну чего, будем ждать?

– Не знаю.

– А я знаю, – зло сказал Игорь. – Пошли к трассе, будем ловить.